Голоса исхода
Перевод с испанского и вступление Бориса Дубина
Гибель Второй Испанской республики принято датировать 25 февраля 1939 года, когда Франция, подписав с франкистской властью Бургосские соглашения о добрососедстве, фактически признала легитимность режима Франко. Но решающей точкой здесь была уже победа франкистов в кровавой битве на Эбро в ноябре 1938-го, а с конца января 39-го, когда пал предпоследний оплот республиканцев Барселона (последний, Мадрид, был сдан в конце марта уже без боя), начался великий исход из родной страны более чем 600 тысяч побежденных, но не сдавшихся сторонников Республики; добавлю, что к тому времени свыше четырехсот тысяч испанцев погибли в Гражданской войне, причем более трехсот из них — на республиканской стороне.
Среди покидающих страну — а до этого Европа пережила гигантский исход из революционной России и нацистской Германии — был цвет испанских интеллектуалов, назову лишь некоторых: философы Хосе Ортега-и-Гассет, Мария Самбрано и Хосе Гаос, художники Ремедиос Варо и Маруха Мальо, Альберто Санчес и Грегорио Прието, музыканты Мануэль де Фалья и Родольфо Альфтер, Пабло Казальс и Роберто Герхард и, конечно, слава Испании, поэты двух ее лучших поколений — 1898-го и 1927-го годов. Антонио Мачадо, Пере Кварт и Карлес Риба перебрались во Францию, Хуан Рамон Хименес обосновался в Пуэрто-Рико, Рафаэль Альберти — в Аргентине, Леон Фелипе и Эмилио Прадос, Хосе Бергамин, Хуан Хосе Доменчина и Мануэль Альтолагирре нашли приют в Мексике, Хорхе Гильен и Педро Салинас — в США и т. д.
С тех зимних месяцев 1939 года прошли три четверти века. Растянувшийся на несколько десятилетий франкизма разрыв — если говорить словами Марии Самбрано — между Испанией, оставшейся без прошлого и вне свободного слова, и испанцами, унесшими с собой вольную речь, но оставленными без своего места в мире, нанес испанскому сознанию и культуре Испании тяжелейшую травму (вслед за Иберией ее пришлось пережить странам Центральной и Восточной Европы, а потом Африке, Азии, Латинской Америке, так что литература изгнания стала для слова новой формой жизни, а образ изгнанника оказался к концу ХХ века парадигмой писателя, художника, музыканта). Активному осмыслению жизни в условиях временнóго разрыва и пространственного рассеяния, причем такому осмыслению, которое не замыкается в себе и на себе, а открыто в окружающие языки и культуры, в «большой» мир, лучшие из испанцев — как ушедших в изгнание, так и обрекших себя на «внутреннюю эмиграцию» в условиях франкистского авторитаризма и постфранкистской растерянности — посвятили свои лучшие годы и главные силы. Более чем избранные плоды этой никогда, подчеркну, не прекращавшейся работы предлагаются читателям в нынешней публикации.
В ее центре — фигура и образцы изгнаннической прозы выдающегося поэта Луиса Сернуды, принципиального и неисправимого одиночки, тем не менее ставшего, как теперь уже можно сказать, одним из мысленных центров испаноязычной диаспоры в мире, моральным камертоном и фокусом притяжения для соотечественников, оставшихся на родине, включая, тоже хочу подчеркнуть, испанских лириков следующих поколений. Сернуда сменил несколько языков и частей света, много сделал для французской и, особенно, английской литератур, наследие которых изучал, переводил и преподавал, масштаб его вклада в родную словесность оценивается в Испании и Латинской Америке последних десятилетий все выше.
Свидетельство тому — приводимая ниже в отрывках речь крупнейшего испанского поэта своего поколения Хосе Анхеля Валенте (а среди его сотоварищей, надо заметить, такие видные лирики, как Хосе Агустин Гойтисоло и Хайме Хиль де Бьедма, Хосе Йерро и Антонио Гамонеда). Более молодой изгнанник «второй волны» — он уехал из страны в 1958 году, жил в Италии, Швейцарии и лишь спустя несколько лет после смерти Франко начал время от времени приезжать на родину — Валенте стал в эмиграции младшим другом и помощником замечательного мыслителя, но не слишком практичного в частной жизни человека Марии Самбрано. Для Самбрано, скиталицы по трем континентам, одной из главных философских тем которой была Испания и судьба испанцев, Исход составлял сквозное и едва ли не главное событие испанской истории, начиная с гонений на мавров и евреев в формативные для страны XV–XVI века (три года назад в Мадриде вышел отдельный том «Мария Самбрано: мысль и изгнание», объединивший статьи и речи писательницы на эту важнейшую и мучительную далеко не для нее одной тему).
Добавлю, что Самбрано с давних лет дружила и переписывалась с Луисом Сернудой, высоко ценила его поэзию и позицию, особо выделяя в одном из своих эссе ту роль, которую в сознании поэта (он и сам пишет об этом в одной из публикуемых ниже миниатюр) играл «принцип дистанцированности». Самбрано увидела «в этой дистанции, которая не уничтожает чувств, в этом взгляде смотрящего, который стоит перед лицом своей жизни и всей жизни мира, удерживая ее на этот миг своим взглядом и своей страстью, бесстрастной страстью философов и отдельных, редких поэтов», что-то близкое к античной классике, Самбрано вспомнился Лукреций. Вместе с тем, замечала она, это эпическое самоустранение поэта, его «незаинтересованное, как бы безличное созерцание вещей» выдвигает на первый план саму поэзию как особый способ мыслить о мире, даже как некую новую природу человека. «И здесь, — подытоживала Самбрано, — поэзия <…> становится самой собою».
Хосе Анхель Валенте
Поэзия и изгнание[1]
[Изгнание] подобно таинственному прорастанию зерна под землей.
Иехуда Галеви[2] Кузари, 4.23
<…> Стихотворное слово испанского изгнания 1939 года по-разному продлилось или заново проросло в краях, которые приютили изгнанников; самой гостеприимной для них стала земля Мексики. Не вижу смысла перечислять имена сюда прибывших, это уже делалось и наверняка будет делаться с должной глубиной в последующие дни нашей встречи. «Число поэтов-изгнанников очень велико; перечень никогда больше не вернувшихся на родину потрясает»[3], — пишет Аурора де Альборнос[4].
Именно так. Потери были чудовищными. Мы, пришедшие позже, родились в этой пустоте или прямо из нее. Леон Фелипе, один из великих символов того, что можно считать первой волной, первой фазой республиканского изгнания, написал, как известно, знаменитые стихи, дающие почувствовать величину раны:
И как ты станешь седлать коняи в поле точить косу,и как ты будешь сидеть у огня,если песню я унесу?[5]
Тем не менее из самой этой невозможности восстали поле, огонь и песня. Они родились из сознания потери. «Поют лишь то, что теряют», — с пониманием сказал Антонио Мачадо.
Итак, мы родились из утраченного слова и пустоты, которую оно в нас оставило. <…> Тогда, только тогда мы начали, кажется, по-настоящему рождаться. И, конечно, поэзия и другие формы творчества, рожденные в изгнании или изгнанием, постоянно и порою совсем непросто соотносились с трудным возрождением литературной жизни в Испании после 1939 года.
Важно не забывать внутренние обстоятельства страны в ту пору. Поколения тогдашней молодежи впервые сталкиваются с изгнанием, и это неизбежно становится встречей с пустотой, с небытием. Сначала пустота рождает вопросы. Позднее оттуда доходят слухи и в конце концов доносятся голоса. Всматриваясь в ту даль, наши слепые глаза начинают видеть. Тогда стихотворное слово обретает решающий смысл. К этому стихотворному слову, к тем, кто несли его сквозь долгие годы небытия, того небытия, которое они сумели превратить в плодоносный посев, прочную явь, я и хотел бы обратить сегодня самую горячую признательность. Всем им мы обязаны долгой и возрожденной жизнью слова. Но поскольку мы говорим об испанских поэтах-изгнанниках в Мексике, я хочу назвать среди всех — или в качестве символа их всех — поэта великого тогдашнего отсутствия, который с решающей силой, наперекор случаю и судьбе, повлиял на меня и на тех главных авторов, которые работают или работали одновременно со мной.
Я пишу, а на столе перед мной последняя книга этого поэта, «Отчаяние призрачной тени», <…> на титульной странице которой простая надпись его рукой: «Хосе Анхелю Валенте, дружески. Луис Сернуда. Мехико, 1963». Год его смерти. Год и место. Здесь покоится его прах. Отсюда с каждым новым изданием «Реальности и желания» к нам приходил его голос, главный голос главного поэта своего поколения, обретенный в изгнании, где он нашел свое предназначение или судьбу:
Вернуться? Возвращение — для тех,Кто после долгих лет и долгих странствийУстали от скитальчества и рвутсяК родному краю, очагу, друзьям,К любимым, ожидающим, как прежде.
А ты? Ты и не думаешь вернуться:Шагать бы беспрепятственно впередВсегда свободным, хоть юнцом, хоть старцем, —Без Телемака, чтоб тебя искал,И без Итаки, и без Пенелопы.
Шагай, шагай же и не возвращайся —Как прежде, до конца дорог и дней,И не тоскуй о беспечальной доле,Ступая по неведомым краям,Взирая на невиданные земли.
Написанное Сернудой трудно и непрерывно вносило в испанскую поэтическую традицию важные начала, мимо которых прошел наш легковесный романтизм. Поэты поколения Сернуды — уважение к которым решительно расценивалось в те годы как явное диссидентство — не слишком почитали мысль. В отличие от их предшественников Мачадо или Унамуно — и в отличие от Сернуды. Поэтому его стихи смогли вобрать в себя опыт великих визионеров новейшей Европы: Кольриджа, Гёльдерлина, Леопарди.
