Самая древняя старуха в округе припомнила, что некогда там был похоронен нечестивый самоубийца, виновный в смерти многих добрых людей. Его имя было проклято, оттого на камне и не выбили ни буквы, ни знака. О происшествии этом запретили говорить, сына бедной покойницы отослали в далекий монастырь, а саму ее похоронили с пышностью и почетом. Но не прошло и семи дней, как надгробье на ее могиле оказалось разбитым, погребение раскопано, а следы, от которых разило тленом, вели к старому камню за оградой кладбища. Земля там была рыхлой, но никто так и не решился раскопать могилу самоубийцы, чтобы проверить, лежит ли там тело той, кто стала его посмертной женой…
– Ох и горазд же ты языком плести, – с некоторым презрением произнесла я, не дав Харлю начать третью историю о рождении господина Огасто. – Не трудись, я и сама таких баек сочинила добрую сотню в обмен на обед или ужин у случайного костра. Расскажи-ка лучше, давно ли за его светлостью водятся странности, о которых все говорят? Правда ли то, что его одолевают приступы душевной болезни?
Мальчишка принялся морщить лоб, припоминая.
– Сказать по чести, в те времена, когда господин Огасто прибыл в Таммельн, наша семья не так уж часто бывала во дворце, не по чину нам это было, – ответил он неохотно. – Матушка извелась вся, чтобы попасть в свиту ее светлости. С госпожой Вейденой прибыли несколько столичных дам, но разве для королевской дочери этого достанет?.. Все семейства Таммельна, считавшие себя благородными, едва не передрались, когда предлагали своих дочерей в наперсницы новой герцогине. Но к тому времени, как мы с матушкой обжились во дворце и осмотрелись, господин Огасто уже начал хворать, хотя о том поначалу и запрещали говорить. Слыхал, что он с первых дней повел себя нелюдимо, точно не сам выторговал для себя Таммельн. Вот и вышло, что у госпожи Вейдены есть свой двор, к ее светлости все горожане идут со своими бедами, а его светлость лишь со своими наемниками ведет беседы да вполуха слушает отчеты управляющего, точно ему нет никакого дела до своих владений. Приступы его в тайне держать не вышло, вскоре уж все в округе знали, что рассудок господина Огасто помрачен. Да он и сам о том знает – прячется от всех, молчит, а затем выходит из своих покоев, будто из могилы подымается.
– Из-за чего же приключилась его болезнь? – задумчиво спросила я, не ожидая, что на этот вопрос мне кто-то даст ответ, однако Харль с готовностью принялся рассуждать:
– Быть может, старой каменной пыли надышался – она, поговаривают, раньше многих с ума свела. Дворец-то построен на камнях, которые остались еще от эльфов, и как ни бились чародеи – а в старые времена их множество здесь водилось, и преискусных! – вредное колдовство из подземелий так и не вывели. Если в самую короткую ночь года положить себе в башмак веточку зверобоя, перо ворона и коготь черной кошки, а затем спуститься в старые переходы, что под землей, то можно увидеть, что одни камни под ногами серые, обычные, а иные с нанесенными знаками. Если с такого меченого камня соскрести чуток плесени, высушить ее и затем подмешать в питье человеку, тот непременно сойдет с ума. Потому-то слуги и не хотят спускаться в подземелья: к ноге эльфийская магия пристанет, позабудешь перед своим порогом ноги вытереть, да и внесешь непотребство в свой дом! А господин Огасто частенько спускается вниз, чтоб посмотреть на своего пленника…
– На чудовище? – скривилась я от отвращения.
– Вот и все говорят – зачем на эдакую мерзость смотреть? – согласился со мной Харль. – Это похуже эльфийской магии будет! Многие подозревают, что герцог теряет рассудок оттого, что ведет беседы с той тварью. Бывает, что одним словом с ночной ведьмой перемолвишься, не признав ее в темноте, так она душу потом из тебя высосет за пару недель. А тут уж который год нечистая сила под боком козни свои творит – что ей цепи, что ей стены? – Он понизил голос и продолжил: – Поговаривают, что хотя то чудовище взяли в плен, но и господин Огасто очутился в его власти. Да он и сам неизвестно какого роду-племени…
– Неужто господин Огасто – не человек? – с насмешкой спросила я, поняв, что мальчишка вновь принялся сочинять.
Уязвленный Харль сердито шмыгнул носом, но спорить не стал:
– Господин Огасто, быть может, и людской крови, а вот тот, кого он привез с собой и запер в подземелье, – истинное чудовище, тут уж можешь быть уверена. Всякому известно, что одолеть нечистую силу без колдовства невозможно, вот и рассуди сама – честный человек наш новый герцог или нет.
– Колдовство! – с еще большим презрением воскликнула я, сморщив нос.
– Хочешь сказать, глупышка Фейн, что не веришь в колдовство? – рассердился Харль, явно привыкший к тому, что его рассказы вызывают у слушателей страх с примесью восхищения, а не насмешку. – Не требуется большого ума, чтобы любую историю назвать байкой! Признайся просто, что в твоей скучной жизни не случалось ничего интересного, оттого ты и смеешься над истинными чудесами!
– Такие россказни стоили мне немалых бед, и я не скрываю, что не люблю их, – пробурчала, помрачнев. – Длинные языки суеверных кумушек перемывали мне кости, сколько я себя помню. Я ведь восьмая дочь восьмой дочери, да еще и уродилась рыжей незнамо в кого…
Мальчишку мои слова не на шутку встревожили, он уставился на меня с подозрением.
– Восьмая дочь восьмой дочери? – переспросил он. – В наших краях это считается недобрым знаком!
– То-то и оно, – зубы мои скрипнули от давней досады. – Все сразу сошлись во мнении, что я – урожденная ведьма с дурным глазом. Так и вышло: батюшка-то мечтал о сыне, а получил рыжую восьмую девку. Вот с той поры все в моем семействе и пошло наперекосяк. Родителям пришлось уехать из родных краев, но дурная слава шла за нами по пятам. Матушка моя решила, что отправит меня в Олорак к своему брату – моему дядюшке – в надежде, что туда нескоро слухи дойдут. Лишь пару раз после этого мне позволили увидеть сестер, а затем родители запретили мне переступать порог их дома, не желая, чтобы вновь начались пересуды. Обо мне распустили слух, будто я умерла. Некоторое время жила с дядюшкой Абсаломом, а затем кто-то пронюхал, почему от меня отказалась родная семья, и вскоре лавку дядюшки сожгли, вменив мне в вину все бедствия, что произошли в городе за пять лет, если не больше. Нам пришлось убираться подобру-поздорову, чтобы не попасть в тюрьму по обвинению в колдовстве. Пораскинь-ка мозгами, Харль, – жила бы я так дурно, обладай хоть толикой каких-то волшебных сил?
Мальчишка, задумавшись, кивнул.
– Уж веснушки эти ты точно могла бы свести, – согласился он, но затем по изменениям в его остроносом лице стало видно, что опаска в нем снова взяла верх, помножившись на врожденную болтливость. Я поняла, что Харль уже воображает, как принесет в герцогский дом удивительную весть о племяннице лекаря.
– Не вздумай тут же об этом разболтать, паршивец! – Я нахмурилась, уже сожалея о том, что разоткровенничалась. – Стоит мне услышать за своей спиной обвинения в колдовстве, как я тут же донесу ее светлости, что ты сочинил сплетню, будто господин Огасто – сын морской ведьмы и покойника!
– Тебе никто не поверит, пришлая! – огрызнулся Харль, но в словах этих не слышалось уверенности.
– Зато госпожа Вейдена верит дядюшке Абсалому! – ответила я с угрозой.
Харль не привык к тому, чтобы ему затыкали рот, – я видела это по его насупленным бровям и сверкающим глазам, но он и впрямь чрезмерно разболтался, пытаясь произвести на меня впечатление. Думаю, герцогиня разгневалась бы не на шутку, узнав, как очерняют имя ее супруга, но уступать мне малолетний негодник не желал. Наверняка наша ссора затянулась бы и мы с ним славно потаскали бы друг друга за вихры, но тут Харль вдруг побледнел, завидев что-то за моей спиной, и быстро спрыгнул с камня, точно собираясь бежать со всех ног, как вспугнутая мышь.
Я оглянулась и увидела, что к нам приближается всадник, появившийся из-за ближнего холма.
– Его светлость! – прошептал Харль, округлив глаза.
– Господин Огасто? Без сопровождения? – Страх мальчика передался и мне – я задрожала, видя, что всадник направляется в нашу сторону.
– Он часто выезжает из замка один, – быстро ответил Харль, взгляд которого тревожно забегал по округе. – Никто не знает, куда и зачем он ездит, но повстречать его – не к добру!
– Еще бы! – пробормотала я. – Стоит ему понять, что мы тут бездельничаем и чешем языки… А ну-ка быстро рви вон те листья и складывай их в корзину!
Сама я тоже бросилась ломать первые попавшиеся стебли, изображая, будто все мое внимание сосредоточено на этой важнейшей работе.
Герцог Огасто, которого до сей поры я видела всего один раз, приблизился к нам, и мы с Харлем принялись кланяться, наперебой желая ему доброго дня. Он некоторое время рассматривал нас, точно не в силах припомнить, где раньше видел наши лица, но затем рассеянный взгляд его упал на мои волосы, выбившиеся из-под чепца.
