местам, он развалился на хлипкой табуретке, как в кресле — используя вместо спинки замурзанную стенку.
— Так ведь надеремся, Витя, — понял Лапин, усаживаясь напротив.
— Постепенно. До того, как в пампасы уйдем, успеем поговорить.
Витя разлил по граненым стаканам, Лапин произнес тост:
— Со свиданьицем. Долго же я его дожидался.
— Нечем было тебя порадовать, Костик, — ответил Витольд выпив.
— А сегодня?
— Кое-что имеется, — Витольд разливал по второй. — Вчера к анклбену из Лумумбы прибыл таджикский басмач с полным чемоданом темноты.
— Не новость. Уже на поводке.
— Хорошо работаете! — похвалил милицию Витольд. — За нашу милицию.
Выпили.
— Только из-за Максимки и душанбинского урюка ты бы мне не звонил. Что еще?
— Блатари вовсю шуршат о преждевременной кончине двух гасильщиков. — Витольд, не глядя на Лапина, старательно разливал по третьей.
— А дальше?
— Плохо о тебе говорят, Костик. Будто ты от полного прокола по закону на беспредел вышел. Будто это твой Энерджайзер внаглую двух валял отправил к верхним людям.
Лапин поднял свой стакан, посмотрел его на свет.
— И этой параше верят?
— Не хохлома это, Костик, а серьезный спуск с самого верха.
— И ты веришь?
— Не имею я права в это верить. Тем более, что верить не хочется. Давай-ка за права без обязанностей!
Чокнулись, выпили по третьей, на этот раз добротно пожевали в молчании. Лапин попил водички и заговорил:
— Кстати о правах, Витя. Сейчас ты имеешь неоспоримое право уйти от меня, потому как держать тебя мне нечем. С ширевом ты завязал намертво, дело, от которого я тебя тогда корыстно отмазал, за давностью времени быльем поросло, ты свободен как птица. А ты продолжаешь на меня работать. Почему?
— Я игрок, Костя. Как там пел Никулин в «Кавказской пленнице», — Витольд мастерски исполнил: — «И жизнь наша — вечная игра!» Мне мало сцены, мне нужна куражная, в опасностях игра по жизни. А ты даешь мне такую возможность — поплясать над пропастью на канате.
— Смотри, не доиграйся.
— Не пугай, мне бояться нечего, меня паханы любят.
— Они никого не любят, Витя.
Разливая по четвертой, Витольд спросил:
— А ты меня любишь?
— Я тебя, Витя, очень люблю. Как сына, которого у меня нет.
Витольд поднялся, перегнулся через стол и звонко поцеловал полковника в лоб.
— Благодарю за службу, — сел и смахнул как бы набежавшую слезу.
— Ожидая тебя, я здесь, на кухне, наблюдал, как по стене таракан бежал. Сытый такой, энергичный, уверенный в своей собственной безопасности. А я мог его прихлопнуть в момент.
— И я тебе напомнил этого таракана, — обиженно догадался Витольд.
— Не таракана, а его беспечный бег над пропастью. Запомни раз и навсегда: паханы твои — нелюдь, безжалостно уничтожающая все человеческое.
— А ты хочешь уничтожить их…
— Пытаюсь, Витя, пытаюсь.
* * *
Ночь подходила к Москве, как ей и положено в мегаполисе, поздно. Еще потоком шли по Садовому автомобили, но уже опустели тротуары, и запоздавшие москвичи и заполошные гости столицы рысили к конструктивистской арке станции «Красные ворота». До закрытия метро оставалось пятнадцать минут.
Дима спустился на первый пролет лестницы к телефонам— автоматам и, зайдя в кабину, набрал номер.
— Оля, это Дмитрий, — сказал он и, не поздоровавшись, замолк.
— И что мне собирается сказать Дмитрий, помимо забытого «здравствуй»?
— Здравствуй. Я не знаю, что сказать.
— Здравствуй. А я тем более.
— Мне не с кем поговорить, Оля.
— То не с кем поговорить, то не знаешь, что сказать. Ты пьяный?
— И пьяный тоже.
— Тогда ложись спать.
— Мне теперь негде спать.
— Что-нибудь случилось, Дима?
— Случилось.
— Худо тебе?
— Не то слово.
— Руки в ноги — и ко мне! — приказала Оля.
— А твои на территории?
— Нету их, нету! Быстрей давай!
…Дима повертел на блюдце чашку с недопитым крепким чаем. Потом поставил кулаки на так понравившийся ему стол и уронил на них голову. Вошла Оля, тронула его за плечо.
— Я в кабинете тебе постелила. Иди, ложись.
— А может быть, я уже сплю? Или еще сплю? — не отрывая лба от кулаков, глухо и безнадежно сказал Дима. — Господи, как хотелось бы проснуться, открыть глаза и — вот она, койка в общаге. И не было ничего. — Он поднял голову. — Но все было. Почему именно со мной, Оля?
— Об этом спрашивать надо не меня, — ответила Оля, усаживаясь напротив и с жалостью глядя на смятое растерянностью Димино лицо.
— Кроме как у тебя, мне не у кого спросить: что мне делать, Оля?
— Уже разговор. Что мне делать, это не то «что делать», — Ольга стала нарочито жесткой. — Это конкретный вопрос, а не мировая скорбь. И кончай сопли жевать на тему «жизнь есть сон». Итак, что тебе делать. По-моему, тебе надо делать ноги.
— Ментура меня всюду достанет.
— Достанут, конечно, но со временем. Но со временем и поостынут. А сейчас по горячке могут тебя в камеру хранения определить.
— Сейчас, завтра, через неделю — какая для них разница?
— Против тебя — ничего, кроме шатких косвенных.
— А мэнша в лифте?
— Она видела, как ты убивал?
— Она не могла видеть, потому что я не убивал.
— Об этом я и говорю. Твои родители где живут?
— У меня одна мама. Она у брата живет в Ярославле.
— Вот в Ярославль тебе и не надо ехать. Какое-нибудь место вне Москвы есть, где тебе голову можно преклонить?
— В родном Зажопинске кое-какие корефаны остались.
— Тогда завтра с утра и отправишься.
— Так ведь этот полкаш предупреждал…
— Они у тебя подписку о невыезде взяли? — перебила Оля.
— Он мне на слово поверил.
— Ты вольный российский гражданин, Дима, и по закону можешь уехать куда захочешь.
— Как я уеду? Мало ли что…
— Да уж не на поезде или автобусе. Ты прав: мало ли что, — она оценивающе осмотрела его. — На байке коптить можешь?
— Я все могу.
— Тогда все в порядке. Пора в люлян, Дима. Завтра трудный день.
…Он лежал на спине и смотрел на свет уличного фонаря, который мелкой-мелкой клеткой пробивался сквозь занавески. Тихие слезы текли из глаз по вискам. Не ощущая, что плачет, он плакал. От жалости к себе? От безнадеги? От света фонаря?
Она обнаружилась в кабинете внезапно, как привидение. Она и была похожа на привидение, в своей белой рубашке. Привидение бесшумно присело на край кожаного дивана и осторожно провело ладонью по его лбу, глазам.
— Ты плачешь? — спросила Оля.
— Просто глаза слезятся от света фонаря.
Он поймал ее руку и поцеловал ласковую ладонь.
— Пировали — веселились, подсчитали — прослезились, — ни к селу ни к городу вспомнила она.
— Все шутишь…
— Какие уж тут шутки. Вату
