о возвращении ему урядничьего звания и всех орденов. Когда кончилось чтение приказа, генерал вынул из коробки колодку с орденами и, прикладывая ее на груди Махина, сказал: “Поздравляю тебя, Махин, с Высочайшею милостью. Мне особенно приятно объявить ее тебе лично как своему старому боевому товарищу. Забудь прошлое и служи снова на пользу царю и Отечеству, на честь и славу родного войска и родной станицы, не щадя живота, как не щадил ты его и раньше, в сыпучих песках Туркестана и под стенами неприступного Карса. За Богом молитва, а за царем служба не пропадают. Да здравствует Его Императорское Величество государь император Николай Александрович. Ура!”
Коротка была речь генерала, но слова ее ударили по самым чувствительным струнам простых бесхитростных сердец казаков и вызвали у присутствующих целую бурю чистого неподдельного восторга, не поддающегося никакому описанию. Громовое бесконечное ура всех присутствующих было ответом на нее; по глубоким морщинам стариков-представителей текли восторженные слезы, слезы радости, какими многие из них не плакали, может быть, целую свою жизнь.
Махин буквально захлебывался слезами, говоря: “Ваше превосходительство! Я воистину воскрес из мертвых!” Присутствовавшие офицеры и представители наперерыв поздравляли его с царскою милостью, причем отставной войсковой старшина Захар Васильевич Рогожников, также полный георгиевский кавалер, троекратно поцеловал его, повторяя: “Слава Богу, слава государю; нашего полку прибыло!” Вообще радости и восторга всех не было конца. Да и было чему радоваться. В пожаловании Махину орденов мы, станичники, видели особую милость государя не к нему только лично, а ко всей станице, ко всему войску, так как и то, и другое представляют из себя одну военную семью, один военный лагерь, связанный одними общими интересами, а не какую-либо разносословную волость или губернию. Вот почему такая боевая награда, как Махина, составляет нашу общую гордость, нашу военную славу, которая не умрет вовеки, а будет переходить из рода в род до самых отдаленных потомков, пока не раскуют мечи на серпы, а копья на орала.
После провода комиссии представители Буранного станичного юрта вместе со всеми своими офицерами-станичниками постановили особыми приговорами благодарить Наказного атамана генерала [В.И.] Ершова и атамана отдела генерала Мелянина за их отеческое попечение и заботы о них вообще и за ходатайство о возвращении Махину всех его боевых заслуг в особенности»[70].
Позднее Евдоким Васильевич неоднократно избирался почетным станичным судьей. По данным на 1909 г. находился в отставке в чине вахмистра, награжден золотой шейной медалью «За усердие» на андреевской ленте[71]. 6 декабря 1913 г. почетному судье станицы Буранной отставному вахмистру Е.В. Махину император «в поощрение продолжительной, отлично-усердной и весьма полезной его деятельности» пожаловал чин хорунжего в отставке[72]. 20–21 мая 1914 г. приказом по Оренбургскому казачьему войску Наказный атаман утвердил отставного хорунжего Е. В. Махина в должности атамана станицы Буранной[73].
Драматическая история отца и каторжное детство, несомненно, повлияли на формирование личности и взглядов Федора Махина. Военную службу Федор Евдокимович начал в 1900 г. писарем Войскового хозяйственного правления Оренбургского казачьего войска, а на следующий год поступил в Оренбургское казачье юнкерское училище. Окончив последнее в 1904 г. по первому разряду, он был выпущен в чине хорунжего в 6-й Оренбургский казачий полк.
Полк дислоцировался в городе Новый Маргелан Ферганской области и входил в состав 2-й бригады 1-й Туркестанской казачьей дивизии I Туркестанского армейского корпуса. Как писал полковой историограф есаул В.П. Водопьянов, полк «вступил в ХХ век вполне благоустроенной строевой частью, на обязанности которой лежит трудная задача охранения политических прав империи на Памирах, составляющих одну из тех ее отдаленнейших частей, о которой большинство русского общества имеет самое смутное представление, а между тем служба на этой заоблачной окраине, не заметная для других, сопряжена для ее выполнителей с громадными нравственными и физическими лишениями. Отрезанные от всего живущего тройным рядом малодоступных и вечно снежных горных массивов, Памиры действительно составляют как бы крышу мира, на высоту которого в 12 тысяч футов жизнь, бьющая ключом у его подножия, достигает слабым отголоском…»[74]В 6-м Оренбургском казачьем полку Махин прослужил с октября 1904 по июнь 1905 г. и с конца декабря 1904 г. состоял делопроизводителем полкового суда. На дальнейшую его службу повлияли события Первой русской революции.
Телеграммой начальника 1-й Туркестанской казачьей дивизии 24 июня 1905 г. Махин был командирован в 7-й Оренбургский казачий полк[75]. В мирное время Оренбургское войско выставляло шесть первоочередных казачьих полков, и полка с 7-м номером не существовало. Полк был мобилизован в целях обеспечения государственной безопасности в конце июня 1905 г. в 1-м военном отделе Оренбургского казачьего войска из второочередных казаков[76]. Командовал полком полковник Г. Г. Колпаковский. Казакам предстояло заниматься подавлением беспорядков в Поволжье, на территории Саратовской губернии. 7 июля часть выступила из Оренбурга к месту службы.
События Первой русской революции, как и жестокое наказание отца, повлияли на мировоззрение Махина и формирование у него социалистических убеждений. Махин прибыл в полк 29 июня 1905 г. и прослужил в нем до 13 марта 1908 г., причем в декабре 1907 г. исполнял должность казначея полка.
Новая служба имела свою специфику. Для наведения порядка на обширной территории полк пришлось дробить на мелкие подразделения и даже группы казаков, что порождало неразбериху, вело к падению дисциплины и утрате управления. Например, во 2-й сотне полка доходило до дробления на группы в 3–8 казаков. При таком дроблении разбросанные по множеству населенных пунктов малочисленные казачьи подразделения подвергались революционной пропаганде[77].
Саратовский губернатор П.А. Столыпин в сентябре 1905 г. дал высокую оценку полку, однако позднее изменил свое мнение. 1 февраля 1906 г. он написал командующему войсками Казанского военного округа генералу от инфантерии И.А. Карассу, что 7-й Оренбургский казачий полк внушает ему серьезные опасения: «Казаки поголовно пьянствуют, предъявляют непомерные требования к экономиям и открыто начинают заявлять, что будут помогать крестьянам в разграблении помещичьих усадеб. Офицеры пьют вместе с ними и не пользуются никаким авторитетом. Некоторые сотни, где воровство и пьянство нижних чинов, ничем не сдерживаемое, превзошло всякую меру, должны были быть переведены в города, но сегодня мною получена телеграмма сердобского исправника, что переведенная в Сердобск сотня угрожает спокойствию города… Так как в других казачьих частях, расположенных в Саратовской губернии (например, Астраханского войска), подобного не происходит, то, несомненно, причина тут в плохом поведении офицеров и отсутствии всякого надзора со стороны полкового начальства, благодаря чему казаки обратились просто в шайку своевольных вооруженных мужиков»[78]. По сведениям Столыпина, казаки заявили, что обязаны служить царю, а не охранять помещиков и хотят идти домой.
2-я полусотня
