– Приехали, барин, двадцать восьмой дом! Соблаговолите двугривенный, – объявил извозчик, останавливая пролетку.
Виракова спрыгнула на тротуар, буркнув:
– Сам ты барин, рвач старорежимный.
Андрей расплатился, и они поднялись наверх. Комната Надежде понравилась, в особенности отдельный вход.
– Удобно! – заключила она, подняв пальчик.
Грязь на полу и окнах Виракова решила «ликвидировать».
– Кто у нас в двадцать восьмом? Лукерья, бывшая наша соседка! Сейчас разживемся ведром и тряпками, а заодно и хоть какой-нибудь посудой. Во временное пользование.
– Под вашу ответственность, – поддакнул Андрей.
Надежда исчезла за дверью, а он уселся на диван и закурил. «Пусть творит, что хочет».
Через час отмытая Вираковой комната сверкала чистотой. Они сидели за столом и пили чай, заваренный в чайнике соседки, из позаимствованных у нее же чашек. Заварка, кстати, была тоже Лукерьи.
Раскрасневшаяся от уборки и чая Надежда самодовольно спросила:
– Чтоб вы делали, товарищ Андрей, без меня?
Он рассмеялся:
– Пропал бы от пыли, грязи и без чая горячего.
Надежда прыснула в блюдечко – пила она по-купечески, из блюдца; она и походила на купеческую дочку: круглолицая, румяная. Правда, не полная, как кустодиевские купчихи, а стройная, с мускулистыми ногами и высокой грудью.
– На заводе давно работаете? – поинтересовался Андрей.
– Два года. После трудшколы поступила в фабзавуч, получила разряд слесаря, по направлению попала на завод. Начинала в механосборочном по специальности, сейчас год как в табельщицах, – рассказывала Виракова.
– Там же?
– Угу, в механосборочном. Хочу осенью на рабфак попробовать. А может, и нет – на заводе интересно. Успею, я еще молодая, мне в июне только девятнадцать исполнится.
– Годы летят быстро, Надюша. Мне двадцать семь, а чувствую себя стариком, – не согласился Рябинин.
– У вас, Андрей Николаич, жизнь-то какая! Борьба, война. Помню анкету вашу.
Она пододвинула стул ближе:
– Расскажите мне о войне, ну пожалуйста!
В сгущающихся сумерках блестели ее голубые глаза, влажный ротик чуть приоткрылся. Андрей взял в руки папиросу, вопросительно взглянул на Надежду. Она нетерпеливо кивнула, и Рябинин закурил.
– Война, Надюша, штука тяжелая. Сейчас о войне пишут бравурно, как и подобает победителям. А вот когда она идет, война-то, и ты видишь ее лицо каждый день, это – совсем другое.
– Страшно?
– Трудно. Война – как непосильная работа, от которой нельзя избавиться ни днем, ни ночью. Окопная грязь, кровь, трупы, падеж лошадей, голод, нехватка боеприпасов, дезертиры, частый идиотизм приказов…
– Что значит «идиотизм»? – не поняла Надежда.
– А то и значит, что приезжает на фронт некий чин, ну, к примеру, из Реввоенсовета, обстановки не знает, расстреливает командиров, отдает непонятные приказы, двигает части. Бывало такое.
– Неужели, скажем, товарищ Троцкий не знал обстановки и мог давать неправильные указания? – недоумевала Надежда.
– Вполне, – пожал плечами Андрей. – Обстановку доложили, а она изменилась. Нередко ситуация менялась по пять раз в день.
Надежде было трудно это понять, и она сменила тему:
– Андрей, вы Троцкого видели?
– Не приходилось.
– А Тухачевского?
– Нет.
– Ну уж Блюхера-то? – она чуть не плакала.
– Блюхера видел. Под Волочаевкой. Он мне орден вручал. И потом много раз.
– Под Волочаевкой… – мечтательно проговорила Надежда. – Это про которую в песне: «Штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни»?
– Про нее.
– Ух ты!.. А орден, орден за что дали? Ведь орден Красного Знамени за подвиг дают! – Ее глаза умоляли.
– Не ведаю, что ты понимаешь под подвигом, а дали за взятие неприступной позиции. Разметал мой эскадрон белогвардейскую часть, начал наступление…
– А ранение?
– Это уже на границе, недавно.
Надежда сделала скорбное лицо:
– Больно было?
– Боли в госпитале начинаются. В бою – горячка, хватил казачок шашкой – свет и померк. Потерял сознание.
Они помолчали. Рябинин встал размять ноги, подошел к окну.
Стемнело. Желтый свет фонарей выхватывал запоздалых прохожих.
Надежда поднялась, стала рядом. Андрей ощутил ее взгляд, повернулся. Губы и блестящие глаза были так близко. Он ловил ее запах, и этот запах возбуждал. Кровь ударила в голову, Андрей схватил ее плечи, жадно поцеловал пухлые губы, почувствовал тепло упругой груди.
Надежда высвободилась, отстранилась, повернула голову в сторону и зашептала:
– Не надо, не так скоро, товарищ Андрей, стыдно так быстро.
Он овладел собой: «Действительно, что это я, как с цепи сорвался. Нам вместе работать предстоит, да и девчонка малознакомая».
– Темно, надо свет зажечь, – Андрей прошел через комнату и щелкнул выключателем.
Надежда стояла спиной к окну. Она прибирала волосы и улыбалась.
– Я провожу тебя. Где ты живешь? – нарушил молчание Рябинин.
– У порта, за Каменным мостом направо, – ее глаза светились нежностью. Для Андрея это было мучительно.
– Идем, уже поздно, – твердо сказал он.
– Только доедем до рынка на трамвае – ночью бандиты шалят, – предупредила Надежда.
– Боишься?
– Еще бы! Вчерашней ночью лабаз взяли, убили милиционера. Судачат, шайка Гимназиста налетела.
– Вчерашней ночью? – вспомнил Андрей. —
Я слышал выстрелы. Кто такой Гимназист?
– Не знаю. Ходят слухи, будто разбойничает он в гимназической фуражке, оттого и зовут его Гимназистом. Года два его ловят, да никак не поймают.
Андрей подошел к сундучку, достал «браунинг» и сунул его в карман.
– Думал, больше не пригодится верный друг, – усмехнулся он.
Надежда приблизилась и крепко обняла Рябинина:
– Ты такой смелый, Андрей Николаич!
* * *
Добрались они без приключений.
По возвращении Андрей зашел в трактир поужинать. Сделав заказ, поразмыслил и велел принести водки. Нестерпимо захотелось напиться, смешаться с пьяной, безрассудной публикой.
Водка сделала свое – фигуры посетителей поплыли в табачном мареве, стало легко и весело.
Вернувшись домой, он лег на диван и провалился в непроглядную темноту сна.
Во сне явился ему Маяковский – плакатный, бешеноглазый, руки в карманах брюк. Поэт молчал и хмурил брови. Вдруг рядом очутилась Виракова. Зыркала Надежда глазами и непристойно поднимала юбку, под которой не было ничего, кроме соблазнительных женских прелестей. Андрей пытался ее схватить, но она со звонким смехом ускользала, а он мучался. Кто-то хлопнул его по плечу, он обернулся и увидел улыбающегося Ковальчука. «Хочешь, завком тебе поможет?» – предложил старый рабочий. Андрей хотел. Он увидел, как Ковальчук вместе с невесть откуда взявшимся Петровичем ловят уже совершенно голую Виракову. Вот они поймали ее и закричали Андрею: «Сначала завком, товарищ Рябинин, сначала завком!..»
Возник из тумана Каппель. Был он весел, в новеньком мундире, при орденах и с неизменной папироской. Спросил с улыбкой: «Орден, значит, тебе дали за подвиг?» Андрей начал гадко оправдываться, словно нашкодивший гимназист. А Каппель рассмеялся: «Перестань, Миша. Все мы мертвецы, и ты тоже – мертвец!» Сказал и исчез. Вновь появился Маяковский, обретший голос. Орал поэт, топая ногами: «Строит, рушит, кроит и рвет! Гудит и звенит! Ух, как гудит и звенит, юная армия – ленинцы!..»
…Звенел старый походный будильник.
Глава IX
На завод Рябинин ехал в сумрачном настроении. Мысли крутились вокруг бестолкового сна, и он, как ни старался, не мог от них избавиться. Андрей лениво и раздраженно прислушивался к болтовне пассажиров трамвая – все лучше ночных воспоминаний. В разговоре лидировала дородная женщина средних лет:
– …А сторожа не порешили, да! Тюкнули по голове, но живой остался. Он – знакомый моего мужа, сама видела – уже оклемался. Вот минтона убили.
– Милиционер тот – Саша Иванцов, сосед наш, хороший парень был, добрый такой! – запричитала певучим голосом грудастая молодка. – Жалко, детишки остались…
– Нашла кого жалеть, сердобольная! Одним изувером-кровопийцей меньше, – ввернула черная, скукоженная от времени старуха. – Деток – оно, конечно, жалко, деточки не виноватые.
– Бога побойтесь, баб Шура! – возмутилась молодка. – Как же не пожалеть Сашку-то? Знала я его – порядочный, душевный человек был. Служат и в милиции хорошие люди, случается!
Старуха продолжала бубнить под нос что-то неразборчивое. Дородная вздохнула:
– Ой, всюду хватает и добрых, и дурных. Вот и Гимназист-то – сторожа не тронул! А ведь посмотреть – так бандит.
– Да кто вам доложил, стервятницы, что был там Гимназист? – не выдержал сидевший впереди остроносый мужичок. – Мало ли налетчиков в городе?
– Не мы решили, любезный, милиция разобралась, – терпеливо объяснила дородная. – На месте-то злодейства пуговка гимназическая нашлась. Он, убивец, и лиходействовал, ясно, как божий день!
