Светлов, получив кивок, пошел обратно к столу, зарегистрировав, что объект повел себя нестандартно.
– Владимир Иванович, – продолжил Светлов с некоторой укоризной в голосе, толкнув стул, – в ваших интересах быть сговорчивее и сотрудничать с нами. Тем более что мы относимся к вам с уважением. Вы – нужный нам человек.
Наконец, я должен был произнести нечто от меня ожидаемое и приближавшее, пока нескладными, неритмичными шагами к тому, что должно было стать сначала согласием, а потом сотрудничеством с этим новым миром.
– Простите, Михаил, чего вы от меня хотите? – Голос слегка дрожал. Так было, когда я начинал речь со сцены, робко, нескоро, нащупывая дыхание публики и собственные возможности управлять ею. – Я не знаю, где я оказался; не знаю, зачем меня сюда привезли; по какой милости или провинности. Я ничего не знаю. Я – вещь.
– Ну что вы! – Голос Светлова посветлел и приблизился к той мягкой интонации, которая называется дружеской. Светлов энергично присел напротив, едва заметно подавшись навстречу. – Вы – не вещь, далеко не вещь! Сейчас я все объясню. – Сложил ладони домиком, прикасаясь к ногтям кончиком подбородка, что должно было служить, по его психологическим меркам, признаком дружелюбия, общительности и склонности к приятной, милой беседе. – Мне очень жаль, что вы оставались все то время, которое добирались сюда с нашим… ммм… сопровождением, в неведении. Но я точно знаю, что обхождение с вами было самое приятное и предупредительное.
– Да, это так.
– Это хорошо. Вас кормили, одевали, – он с умилением посмотрел на мою новую одежду (двойка костюма), – не беспокоили ни по какому поводу. Мы хотели привезти вас сюда в спокойном, уравновешенном, благостном, – это слово мне не понравилось, заронив странные подозрения, – благостном настроении. Вы здоровы, сыты, одеты, довольны. Наши сотрудники относились к вам, как добрые ангелы.
В другое время я бы крякнул, откашлялся, толкнул в бок Юру и захрипел вместе с ним от смеха. Но я сделал радостное, симпатичное лицо и с улыбкой кивнул. Неизвестно, где теперь был Юра. Может, его тоже обрабатывает подобный «добрый ангел».
– Послушайте, Владимир… – Он быстро, чуть заметным мановением двинулся назад, потом вперед, поправив складку на штанах. – Давайте на «ты»: мы с вами примерно одного возраста. – Светлов был лет на пять моложе. – Можем разговаривать на вполне по-дружески, без жеманств и прелюдий, так сказать. – Он быстренько засмеялся, делая вид, что смех ему немного неловок, но для такого приятного собеседника можно сделать исключение и, если бы не положение службы, то непременно достал бы из потайного бара, – который, наверняка, схоронен где-нибудь посреди этих диванов, – достал бы заждавшуюся пригубленную бутылочку коньяка, настоянного на грецком орехе, и за милую душу, в добром, широком настроении, вместе со мной…
Я благосклонно согласился:
– Давайте.
– Послушай, Владимир, – начал свою долгожданную миссию сотрудник особого отдела, – ты никогда не задумывался, что твоя жизнь… какая-то неправильная, неполная, ненастоящая? – И он проникновенно заглянул в глаза, стараясь подсмотреть в них слабость, раскаяние и оглядку на свою прошлую грешную жизнь. – Никогда не думал, что все, что ты делаешь, – как бы подготовка к настоящей, другой жизни?
Поворот беседы становился нелогичным. На первый взгляд. Обычно за этим следует лаконичный вопрос, выпытывающий степень вашего морального падения или, наоборот, высоты духовного уровня: «А верите ли вы в…»
Я молчал, следуя лирическому настроению, взятому моим теперешним шефом, кивая и с сопереживанием соглашаясь со всем, что он скажет.
– Да, – сказал я, – в этом что-то есть. В твоих словах есть истина, Михаил.
Тот смутился, но продолжил.
– В нашей жизни всегда есть моменты, когда мы начинаем задумываться о целях, об истинном назначении наших поступков, которые мы совершаем ежедневно. – Вдохнул носом, трагично сглотнул слюну. – И когда ты понимаешь, что за твоими поступками, как за деревьями, встает большой лес жизненной цели…
Впрочем, с точки зрения театрального жанра, его слова, конечно, форсировали достижение этой самой цели, к которой он стремился относительно меня. Но я сделал вид, что внимаю его высокому сценическому мастерству всей душой: он все-таки рассчитывал произвести впечатление на мои актерские фибры.
– … что этот лес – это бесконечная глубина, готовая принять каждого из нас, кто идет к ней, несмотря ни на какие препятствия. И что, в конце концов, этот лес есть не что иное как сад, сладчайший сад духовных наслаждений и праведности.
Светлов замолчал. Лицо его сияло здоровой спортивной краснощекостью, будто он прочитал не наставление заблудшей душе, а технично одолел стометровку.
«Пойдет, – подумал я, – в конце концов, меня ведь не пытают и не запугивают, а стараются развеселить, хотя бы таким способом».
– Да, Михаил, истинно так.
Он вздохнул и встал, просветленный. Подошел к столу, взял папку. Элегизм и мощь только что прозвучавшей кантаты играли на его щеках огромными пурпурными запятыми.
– Владимир, – полуторжественно, но уже начиная приходить в себя, произнес чекист, – твоя ситуация сейчас такова: ты оказался самым подходящим кандидатом на роль двойника президента. Наши спецслужбы уже некоторое время довольно… пристально… ищут фигуру на эту позицию. Был много кандидатов, но ты оказался самым достойным. – Подсмотрел в папку. – Мы вовремя тебя заметили и вели уже несколько месяцев. Тем более что твоя театральная карьера, – опечаленный, настороженно-недовольный взгляд мимо меня в стену, – дошла до своего логического завершения. Ты меня понимаешь? – Чекист приблизился ко мне, от него пахнуло сдержанным мужским парфюмом. – Ты меня понимаешь? – повторил он, настаивая на том, чтобы я понял: что назад дороги к дальнейшему падению у меня нет. И в острых дулах его зрачков я прочитал насмешливое безумие: «Думаешь, это ты меня пасешь? Это мы тебя пасем! Так что подбери сопли и смейся, паяц!»
Последовала протянутая ладонь. Я взял ее, сложенную лодочкой, и поднялся.
В Древнем Риме оскорбление величия цезаря каралось смертью. Подобное подразумевает и наше законодательство. Искупить преступление ценой отказа от своей личности во благо личности государственной – разве это не есть тот самый путь в «сладчайший сад духовных наслаждений и праведности»?
6. Лирическое отступление в сосны
Мое окно выходило в большой, холодный лес.
Стволы сосен, перемежаясь с опушенными снегом ветвями, представляли пространство, вероятно, более плотным и занятым, чем это было на самом деле. Поэтому лес, тропинка в нем, забор вокруг дачи – все это казалось каким-то специально запутанным, обманным, замаскированным. Изредка в спускающихся сумерках между деревьев мелькали фигуры людей. Впрочем, как-то раз, наблюдая за одной из фигур – наверняка, следит за моим окном, настойчиво, уверенно вертелось в голове, – я распознал в ней причудливую тень, собравшую в себе пригорок, пенек, пушисто заваленный снегом и часть какого-то огородного строения – вероятно, теплицы. Разглядев эти детали, когда солнце ушло, я посмеялся над своей мнительностью и возвратился к рутинному занятию нескольких последних дней: чтению «Махабхараты». Безусловно, в моей ситуации это был самый худший вариант литературного развлечения. Сейчас, чтобы успокоиться, выпрямить мысли, собрать остатки воли, самообладания, мне гораздо больше подошел бы нудный, но упорядоченный и обнадеживающий «Робинзон Крузо». Человек на острове в лесу, потерпевший крушение прежней жизни. Возврата к которой, как объяснили, быть не может. Однако заботливая рука Светлова подложила именно этот запутанный, с цветастыми сюжетами и иллюстрациями издевательски плотный фолиант, подарочное издание. Обычно сеансы чтения длились недолго и заканчивались отличным и глубоким сном.
Но, конечно, за мной все-таки наблюдали. Если в течение нескольких дней после беседы с сотрудником внутренней службы безопасности меня почти не беспокоили, то в этот раз, как только я, зевнув, прилег на диван с пресловутым эпосом, в комнату, вежливо постучавшись, заглянул Светлов.
Одет он был по-зимнему и по-загородному: шуба, валенки, мягкая ушанка, стыдливо скомканная в руках. Одна из завязок игриво замотана на мизинце.
– Владимир Иванович, не пора ли прогуляться? – Несмотря на свое прошлое дружеское достижение, общаться он почему-то решил снова на «вы». Он был с улицы, и превосходные, характерные огромные запятые краснели у него на щеках.
– Извольте…
Тут же из-за спины моего провожатого возник бодрый, стройный молодец, – вероятно, один из тех пушкинских сотоварищей Черномора, с лицом правильным и совершенно общим его выражением. Он поставил в комнату пару новеньких, угольных, чувствительных валенок, на них аккуратно примостил точно такую же, как у чекиста, ушанку, заботливо подоткнув кончики завязок, и, растопырив, словно изнанку медвежьей шкуры, развернул ватную, объемную, как одеяло, шубу.
