Печально, что пример лихой кавалерийской атаки в Восточную войну (1853–1856) дали англичане вошедшим в историю геройским ударом легкой бригады Кардигана в сражении при Балаклаве. Оказавшиеся на пути британских кавалеристов Киевский и Ингерманландский гусарские полки, в полном соответствии с уставом 1819 года, хладнокровно ждали неизвестно каких распоряжений, пока не были сметены атакующими. Нетрудно предположить, что их командиры вряд ли были знакомы с заветами наставления «О службе кавалерийской».
Разложение воинского духа коснулось и морских уставов. Из вышедшего при Павле I в 1797 году «Устава военного флота» исчезли слова об обязанностях капитана в бою, которые петровский «Морской устав» (1720) живописал яркими красками: «В бою должен капитан или командующий кораблем не только сам мужественно против неприятеля биться, но и людей к тому словами, более давая образ собой, побуждать, чтобы мужественно бились до последней возможности и не должен корабля неприятелю отдать ни в коем случае, под потерянием живота и чести» [104, кн. 3, гл. 1, 90]. Теперь в бою капитанам полагалось следить, «чтобы во всем было устройство и распорядок», чтобы напрасно не расходовался порох и боевые припасы, и вовремя извещать флагмана об отличившихся офицерах «каковым-либо знаменитым деянием во время битвы и каковой опасности» [146, с. 39].
Хозяйственная рачительность сквозила и в требовании к вахтенным, чтобы они берегли стеньги и «без крайней нужды, яко то в погоне или уходе (курсив мой. – С. З.) от неприятеля, не несли излишних парусов» [152, с. 33]. Мало того, что возможность бегства от неприятеля заблаговременно прописывалась в уставе, но и тут требовалось быть осторожным, чтобы, паче чаяния, от такового усердия не порвать казенные паруса и не поломать стеньги!
О морском сражении в уставе содержатся поразительные строки: «…когда битва не требует совершенной решительности или не отчаянна (курсив мой. – С. З.), полезнее стараться причинить в неприятельском флоте замешательство, пустив в него брандеры» [152, с. 185]. И здесь встречаем проклятое сослагательное наклонение, способное уничтожить в моряке стремление к подвигу и славе в морском сражении, которое уже по своей зависимости от совокупного действия трех стихий – огня, воды и ветра – не может не быть решительным и отчаянным.
Хорошо хоть в самой отчаянной абордажной схватке устав глубокомысленно не запрещал кричать «ура», «понеже таковые мало по себе значащие действия во время столь сильного волнования и движения крови придают великую бодрость атакующим и уверение в совершенной победе» [152, с. 183]. Но после захвата неприятельского корабля офицерам следовало не допускать матросов грабить, а немедленно стремиться опечатать все помещения. Суворовская «святая добычь» и тут уступала хозяйственной сметке морских администраторов.
Единственным положительным отличием можно считать, что устав основательно трактует боевые расписания, обязанности начальников, партий, артелей и проч. В этом смысле он действительно дополняет петровский устав.
«Морской устав» 1853 года, по духу родственный «Уставу военного флота», уже не содержит главы об обязанностях командира в бою (противник, как и в прочих николаевских уставах, улетучивается), но обладает ценным преимуществом, заключенным в статьях 280 и 284. Первая из них заботливо разрешала командирам крейсеров уклоняться от боя «в случае слишком большого превосходства неприятеля» [105, с. 174]. Какое отличие от петровского устава, который хоть и не требовал прямого самопожертвования, завещая, как водится, «под страхом лишения живота» командирам кораблей немедленно атаковать неприятеля, только который «им под силу» (кн. 3, гл. 1, 75), но никогда не предписывал проявлять малодушие. Вторая и вовсе облегчала проявление трусости и бесчестия: «Во избежание бесполезного кровопролития ему (капитану. – С. З.) разрешается, но не иначе как с общего согласия всех офицеров, сдать корабль» [105, с. 177]. Парадоксально, что этими строками устав фактически узаконивал позор «Рафаила»[33] и перечеркивал подвиг «Меркурия», этот позор искупивший. Статьи 280 и 284 дезавуировали требование ст. 6 того же устава, гласящей, что «все чины флота всегда и при всех обстоятельствах должны вести себя так, чтобы поддерживать честь русского имени и достоинство русского флага» [105, с. 5].
Апофеоза дух николаевских уставов достигает в «Уставе для управления армиями в мирное и военное время» (1846). Напрасно искать в нем обязанностей главнокомандующего, подобных описанным в петровском уставе; от генералов уже не требовали «великого искусства и храбрости», наводящих страх на врагов и располагающих к доверию подчиненных. В мирное время главнокомандующему полагалось охранять в армии порядок, повиновение и чинопочитание во всей их строгости (§ 36), требовать от войск совершенной исправности в обучении, в оружии, в амуниции и в обозе (§ 38), а также иметь особенное попечение о сокращении расходов и изыскивать способы к выгоднейшему содержанию армии (§ 48). Очевидно, что как только командиры и начальники начинают заботиться о сокращении расходов на содержание армии, она перестает быть армией, обращаясь в худо ли, хорошо ли вооруженное сборище, не представляющее, впрочем, опасности для неприятеля, во всем уподобившись щедринскому богатырю.
Собственно, за это же самое главнокомандующий ответствовал в военное время. Венчает его обязанности безобразнейшая фраза, от которой за версту тянет канцелярией: «Попечение об устройстве армии во всех отношениях и выгоднейшее (опять это выгоднейшее, как на рынке. – С. З.), сколь возможно, употребление для успеха военных действий вверенных главнокомандующему войск составляет существенную обязанность его в военное время» [160, с. 29]. Существенную, но не единственную! Аналогично, все начальники, включая артиллерийских и инженерных, более обязаны были печься о снабжении и укомплектовании, чем о действительном руководстве войсками на войне. Сослагательное наклонение, какое-то торгашеское попечение о выгодах, вкупе с отсутствием упоминания о победах объясняет, почему надеяться на победу в Восточной войне мы попросту не могли по уставу. И опять, война на страницах устава ведется будто бы в безвоздушном пространстве – само слово «неприятель» почти не встречается.
Не столько превосходству англичан и французов в нарезном оружии, что убедительно показал А. А. Керсновский, мы были обязаны поражением, сколько нашей бюрократизированной военной машине, утратившей суворовский глазомер. Вообще для всех воинских уставов николаевского царствования характерно следующее: механика военной службы разработана в деталях, а духа войны и победы нет!
Достаточно характерно, что о курсе военной администрации, который читался в 1853 г. в Академии Генерального штаба, говорили, что «эта совершенно новая наука составляет, так сказать, душу войска (курсив мой. – С. З.)» [61, с. 1]. Таким образом, душу войска перед самым началом Восточной войны полагали не в генералах и командующих, а в организации тыла; именно этими вопросами занималась военная администрация. Суровая реальность выставила неудовлетворительную оценку этим воззрениям. «Сила рутины такова, – заметил М. И. Драгомиров, – что ее могут побороть только кровавые и унизительные неудачи» [88, с. 8].
Воинские уставы «царя-освободителя»
Но даже и неудачи бывают не в силах полностью сокрушить засилье доктринерства, которое всегда найдет оправдание своим умозрительным построениям. Милютинская военная реформа не только не устранила полувековое преобладание в высшем командовании мирного канцелярско-строевого духа над воинским, но фактически усугубила ситуацию – утверждался дух канцелярско-административный. «Положение о полевом управлении войск в военное время» (1868), отменившее «Устав для управления армиями в мирное и военное время», только добавило масла в огонь, установив, очевидно, из «экономических» соображений, что в мирное время на полном штате содержатся только полки и дивизии, которые сводятся в отряды, корпуса и армии исключительно в военное время. Пагубность такого подхода очевидна: войска и начальники, не узнавшие друг друга за годы совместной службы, не могли рассчитывать на боевую спайку и взаимное доверие; в Русско-турецкую войну (1877–1878) начальникам приходилось его покупать под пулями, подчас безоглядно рискуя головой. Административная мысль никак не могла дойти до осознания факта, что в духовном теле армии целое не есть простая сумма составляющих его частей.
Ограниченные николаевские служаки-строевики вытеснялись просвещенными учеными-генштабистами, основательно проштудировавшими курс военной администрации явно в ущерб стратегии. Если обязанности главнокомандующего в «Положении» уместились на 13 страницах, причем уже традиционно минуя его обязанности в сражении, то многотрудные обязанности интенданта едва втиснулись в 14,5 страниц. Соответственно глава «О полевом артиллерийском управлении» (8 страниц) идет после главы «О полевом интендантском управлении армии». Налицо явная деградация значимости службы «бога войны» даже по сравнению с аналогичным николаевским уставом. Там если обязанности начальника артиллерии и располагались после обязанностей генерал-полицеймейстера (!), но все же обязанности интенданта излагались в самую последнюю очередь.
