Ограниченные николаевские служаки-строевики вытеснялись просвещенными учеными-генштабистами, основательно проштудировавшими курс военной администрации явно в ущерб стратегии. Если обязанности главнокомандующего в «Положении» уместились на 13 страницах, причем уже традиционно минуя его обязанности в сражении, то многотрудные обязанности интенданта едва втиснулись в 14,5 страниц. Соответственно глава «О полевом артиллерийском управлении» (8 страниц) идет после главы «О полевом интендантском управлении армии». Налицо явная деградация значимости службы «бога войны» даже по сравнению с аналогичным николаевским уставом. Там если обязанности начальника артиллерии и располагались после обязанностей генерал-полицеймейстера (!), но все же обязанности интенданта излагались в самую последнюю очередь.
Нельзя не вспомнить в этой связи предостережение фельдмаршала А. И. Барятинского, высказанного им в письме Александру II: «Боевой дух армии необходимо исчезнет, если административное начало, только содействующее, начнет преобладать над началом, составляющим честь и славу воинской службы» [94, т. 2, с. 194]. Это предостережение сбылось в Русско-турецкую войну, выразившись в неумении нашего высшего командования распорядиться силами на театре военных действий, в результате чего на ключевых пунктах русские войска почти всегда оказывались в численном меньшинстве при общем превосходстве в силах. Воспитание генералитета на уставах и положениях, приведенных выше, фактически зашло в тупик: при всем обилии при Главной квартире «мирны́х главнокомандующих», по выражению суворовского духа генерала В. В. Вяземского, среди них невозможно было найти желающих командовать дивизией, как о том свидетельствовал А. А. Игнатьев.
С этой поры можно отметить общую закономерность – талантливые вожди армии выдвигались у нас только в пору военной страды, прозябая, подобно М. Д. Скобелеву, на вторых и третьих ролях в мирное время. Таким образом, именно для наших генералов было справедливо наблюдение русского историка А. К. Пузыревского: «Глубокие истинные начала боевой подготовки войск, насажденные в нашей армии ее гениальным основателем, а затем развитые великими полководцами времен императрицы Екатерины II, исчезли почти бесследно. Дух боевой отваги постепенно у нас понижался» [138, с. 66, 74].
И все же проигранная война не прошла бесследно, как, главным образом, не прошли бесследно и Великие реформы. Уже с 1859 года в войсках повеяло новым духом. Вышли «Правила для обучения гимнастике в войсках» (1859) и в дополнение к «Правилам для стрельбы в цель» «Правила для обучения употреблению в бою штыка» (1861), предназначенные уже не только для войск гвардии и Гренадерского корпуса, но для всей армии. Только артиллеристы удержали «Устав строевой пешей артиллерии службы» (1859), от которого за версту тянет плац-парадным духом николаевского времени.
Демократизация общества, высвободившая огромный резерв творческой активности, сказалась и на уставном творчестве. В 1862 году появился один из лучших и интереснейших уставов о строевой пехотной службе, представляющий собой разительный контраст с аналогичными детищами николаевской эпохи. Его первая часть «Школа рекрутская» начиналась с изложения шести- и трехмесячной программ, рассчитанных на подготовку одиночного бойца соответственно в мирное и военное время. Подчеркнем: именно бойца, поскольку в уставе указывалось, что целью освоения программ является выработка у солдата необходимых умений для действия в бою, а не на строевом плацу.
Туркестанский солдат
Достижению этой цели подчинялось все. Программы хоть и начинали как прежде со «словесности», имеющей предметом заучивание основных молитв, имен и титулов членов Императорской фамилии и собственных начальников, но с третьей недели переходили к гимнастике, причем особо предупреждали, видимо, для искоренения рецидивов прежнего фрунтового рвения, «отнюдь не делать из стойки особого предмета обучения» [62, с. 5]. Гимнастике обучали до конца трехмесячного срока обучения, постепенно усложняя упражнения, сообщая им большую военно-прикладную направленность. На третьей неделе новобранцу выдавали ружье и учили им фехтовать ежедневно. С этого же времени начинали учить стрельбе, а с третьего месяца – стрельбе боевыми патронами «по возможности чаще», причем за раз рекомендовали выпускать не менее пяти патронов. С этого же времени начинали упражнения на глазомер.
С четвертого месяца шестимесячной программы начиналась спортивно-прикладная подготовка – бег с ружьем, с амуницией, бой на штыках. К сомкнутому строю приучали также только на четвертом месяце обучения. В последний месяц знакомили с тактикой боя в рассыпном строю и сигналами.
Позитивные изменения были налицо: гимнастика вместо шагистики и фехтование вместо ружейных приемов. Увеличившаяся дальность боя стрелкового оружия заставила вспомнить и про глазомер, просто для того чтобы уметь правильно определять установку прицела. Характерно, что обучение заряжанию, прицеливанию и стрельбе в уставе идет сразу после толкования предварительных понятий о строе.
Своеобразным мерилом боевой практической направленности отечественных воинских уставов всегда служила степень деталировки в описании строевой стойки. Устав 1862 года в этом вопросе очень лаконичен: «Стоя на месте, солдат должен: голову держать прямо, плечи несколько развернутыми, свободно и ровно опущенными, руки свободно опущенными, пальцы слегка согнутыми, имея кисти сбоку на ляшке; ноги каблуками вместе, концы носков развернутыми на длину затылка приклада» [62, с. 22]. Определение более чем в три раза короче аналогичного, приведенного в уставе 1797 года: 36 слов против 117. Что удивительно – и боеспособность ведь пропорционально не понизилась!
Далее устав переходил вовсе уже к «крамольным» новшествам: от управления волей солдата к развитию в нем личной сметливости, «не увлекаясь мелочными требованиями (курсив мой. – С. З.): они столь же вредно действуют на стрелка, как и на руководящего им, вселяя тому и другому превратные понятия… и, главное, отвлекая от цели» [62, с. 76]. Цель же рассыпного строя формулировалась замечательно кратко: «…доставить людям удобства для огнестрельного действия» [62, с. 77]. Почти через полвека после «Правил рассыпного строя» (1818) устав подтвердил, что главной обязанностью стрелка является умение попадать. Примечательно, что при этом не требовали непременно сохранять под огнем приличную осанку и выправку. Наоборот, устав предоставлял бойцу полную свободу действий – в цепи разрешалось становиться на колено, ложиться, собираться группами, но при единственном условии – попадать!
Интересным нововведением стала разбивка цепи на звенья по два ряда в каждом; солдаты, входившие в звено, звались товарищами; им вменялось в обязанность поддерживать друг друга в бою. В связи с нарастанием опасности революционного движения в стране, это понятие в армии, конечно, не прижилось, но само его появление предвосхищало идею управляемого деления подразделения на микрогруппы и использования группового психологического потенциала в бою. Тем более, что старшим в звене назначался непременно самый сметливый и надежный – т. е. неформальный лидер, в современных терминах.
Знание основ военной психологии не было чуждо разработчикам устава, в котором содержится немало здравых суждений, явно основанных на практическом опыте. Например, при выполнении перебежек не рекомендовалось пригибаться, поскольку «нагибание тем более неуместно, что материальная польза от него мнимая, а нравственный[34] вред велик» [62, с. 97]. Соглашаясь с первой частью утверждения, добавим: пригибание уменьшает скорость перебежки.
Широко трактуя вопросы необходимости применения к местности, устав, тем не менее, всячески избегает назидательности и готовых «рецептов», наоборот, постоянно подчеркивается, что все, описанное в нем, не более чем советы, поскольку «положительных правил относительно подробностей применения к местности быть не может. Попытка создать их была бы даже вредною, потому что все в этом деле зависит от сметливости старших в звеньях и даже каждого стрелка – сметливости, которая только тогда разовьется, когда от стрелка будут требовать одного исполнения обязанности, предоставляя изыскание выгоднейших к тому способов его личной умственной деятельности, а не воображая, что эти способы должно преподать ему заблаговременно. Во всем стрелковом деле есть только одна неизменная и постоянная обязанность: это обязанность каждого стрелка поражать неприятеля огнем возможно более метким. Все остальное составляет только средство к действительному достижению этой цели. То, что в настоящем деле зависит от усмотрения каждого стрелка, не должно озабочивать начальника, имеющего обязанности более серьезные, чем наблюдение за позой стрелка… Конечно, при мирном маневрировании следует поправлять ошибки… но и это следует делать осторожно, предлагая поправку как совет лучшего, но отнюдь не выговор за упущение» [62, с. 99]. Такое блестящее рассуждение украсило бы и современные уставы.
