Первые месяцы жизни в Сталинграде запомнились чувством постоянного голода: желудки наши часто страдали без нормальной пищи. Неважно питались и рабочие в заводских столовых. Постоянное недоедание особенно остро ощущали подростки, которые, несмотря ни на что, тратили много энергии на подвижные уличные затеи. Я помню, как однажды на нашей любимой завалинке – с левой стороны барака – мы с ребятами мечтали хотя бы раз наесться досыта. Я сказал тогда, что если бы мне пообещали буханку хлеба, я бы добежал до затона – это более чем в 2 км – за 10 минут. Вряд ли кто-то верил, что мне удалась бы такая прыть, но мечта о еде была столь сильной, что все промолчали.
Иногда мы находили неглубоко от поверхности песчаной почвы длинные очень сладкие корни солодки. Они, конечно, не могли заменить настоящую пищу, но на какое-то время ослабляли чувство голода.
Рядом с бараком росли довольно высокие белесые кусты маслин (так, по крайней мере, их называли), веретенообразные, сладкие, хотя и мелкие плоды которых мы очень любили. Сейчас бы я сказал, что листья этих растений по форме походили на листья облепихи, но были длиннее и гораздо светлее, словно серебристые – особенно с нижней стороны.
Нравились многим и синеватые, будто слегка припудренные, сладкие в спелом виде, но почти всегда терпкие, ягоды тёрна, которые попадались в Чапурниковской балке. Деревца тёрна, больше похожие на крупные кусты, были обильно оснащены длинными колючками, оставлявшими на руках очень болезненные царапины. Из-за этого многие отказывались от такой добычи, но меня эти неприятности не останавливали.
В южную сторону балка углублялась и значительно увеличивалась по ширине; здесь попадались и дубовые рощицы с отдельными довольно крупными деревьями. Мы срывали с веток жёлуди или подбирали их с земли, а дома, поджарив на сковородке, употребляли в пищу, хотя особого аппетита они не вызывали.
Куда более привлекательной добычей были суслики, которых добывали, заливая воду в их норы (обычно до двух вёдер) некоторые ребята и мужчины, но я таким промыслом не занимался.
Несколько позднее мы стали добывать макуху: так назывался жмых, остающийся после отжима масла из горчицы. Обломки плотных плиток были горьковатыми и довольно трудно поддавались зубам, но очень всем нравились, и, хотя со временем начинали надоедать, мы всегда радовались такому «лакомству».
Кажется, в конце лета 1944 года, зайдя необычно далеко от бараков, мы с ребятами неожиданно увидели довольно высокое ограждение из колючей проволоки, за которой виднелись какие-то строения. Проходящий мимо нас мужчина пояснил, что это лагерь военнопленных, который появился тут в конце 1943 года. Явно не расположенный к общению с нами, он сказал только, что «эти фашисты» используются на разных работах – в том числе, на ремонте подбитых немецких танков на судоверфи. Вернувшись домой, я спросил про лагерь у всезнающего соседа по бараку Вовки Безбожного. Обычно весьма словоохотливый, он лишь чертыхнулся. Похоже, толком он ничего не знал, однако с необычной для него злостью процедил, что этих сволочей кормят лучше, чем наших заводских рабочих. Так ли это было на самом деле, никто из барака не ведал, но дядя Павел уверял, что это правда. И мы, мальчишки, и взрослые чурались подходить близко к этому месту, но после одного неожиданного для нас события, стали посмелее.
В один из воскресных дней мы вдруг услышали красивую музыку со стороны лагеря, и, подойдя к заграждению, увидели поблизости от него небольшой инструментальный оркестр из пленных. Расположившись на пригорке, мы с какими-то противоречивыми чувствами, и в то же время с удовольствием слушали слаженное звучание незнакомых нам инструментов. Концерты повторялись почти регулярно, и их порой посещали даже некоторые взрослые, хотя и не скрывали неприязни к бывшим оккупантам. Такие настроения подогревались и слухами о том, что практичные немцы, когда умирал кто-то из обладателей золотых коронок, обязательно их выбивали – не пропадать же добру! Нам было противно осознавать, что они способны на такое, тем не менее, почти профессиональное исполнение музыкальных произведений вызывало уважение, невольно отзываясь добрым откликом в наших сердцах.
Через много лет, когда я уже занимался этими воспоминаниями, я решил поискать в интернете какую-либо информацию об этом лагере и обнаружил воспоминания одного из бывших его заключённых. Таким человеком оказался Фритце Клаус. Он находился в Красноармейском Лагерном отделении (108—1) – с 1943 по апрель 1944 года. В книге «Цель – выжить. Шесть лет за колючей проволокой», написанной автором в 75-летнем возрасте, условия, в которых пребывали там немцы, предстают в несколько ином виде. Весьма скудная еда, голод, вши и клопы причиняли пленным постоянные страдания, приводили к развитию различных заболеваний, в результате чего для части немцев красноармейская земля стала последним пристанищем. И всё-таки, как рассказывает автор, условия жизни пленных после проведённого в начале 1944 года комиссионного обследования и замены руководства лагерного отделения стали заметно улучшаться. Дистрофиков перестали водить на работу, организовали для них специальную оздоровительную зону. Улучшилось и питание – в первую очередь специалистов, работающих на рембазе судоверфи. А наиболее стойкие духом, решившие бороться с депрессивными настроениями, стали заниматься простейшими общественными делами, физкультурой и художественной самодеятельностью. Сам Клаус возобновил изучение русского языка, который начал осваивать в предыдущем месте своего пребывания – под Астраханью. Автор упоминает лишь о переданной немцам гитаре, инструментальный ансамбль, который нам довелось услышать, появился позднее…
Несмотря на трудное время, наша жизнь постепенно налаживалась. С устройством мамы на мясокомбинате, разместившемся поблизости от нашего барака, мы почувствовали себя более уверенно. Хотя зарплата у неё была, как и у всех, небольшой, ей, как сотруднице комбината, разрешали покупать подешевле некоторые субпродукты, среди которых особенно вкусной была требуха. Бесплатно можно было взять во время забоя скота какое-то количество крови, которая быстро свертывалась на горячей сковородке и употреблялась нами в качестве блинов. Кровь приносил в чистом оцинкованном ведре кто-нибудь из «бойцов» – забойщиков животных. Хранить её было нельзя, поэтому избытки мама отдавала соседям. Однако такая пища быстро приедалась, и мы вскоре от неё отказались.
Спустя два-три года, на мясокомбинате, как и на других предприятиях, занялись бахчеводством. Выделенная земля располагалась на плоскогорье, недалеко от Чапурниковской балки. Здешний климат оказался подходящим, и в первый же год случился хороший урожай, в составе плодов которого преобладали арбузы. Кроме того, уродилось и немало дынь – в основном двух сортов: «дубровка» и «колхозница». Небольшие, круглые, с тонкой шкуркой, ярко желтые «колхозницы» отличались медовой сладостью и пользовались у всех особой любовью. В несколько меньшем количестве сажали тыквы. По окраинам бахчей буйно росла кукуруза, варёные початки которой мы очень любили есть с солью. Арбузы продавались у конторы мясокомбината по 10 копеек за килограмм, а для работников комбината – всего по 3 копейки! Я помню, что мы как-то сразу купили с десяток арбузов, один из которых весил 9 килограммов, разместив их под кроватью. Пролежали они там, однако, не долго, так как потребляли мы их столько, сколько позволяли возможности наших желудков. Эта была настоящая объедаловка!
Иногда на комбинат привозили из Камышина темно-зелёные арбузы сорта «Красная роза» (так, по крайней мере, их называли). Они были поменьше размером, но остались в памяти на всю жизнь. Стоило было только слегка вонзить в их тонкую корку нож, как они с хрустом распадались на кроваво-красные половинки с мелкими черными семечками. Их вкус описать невозможно: он был поистине волшебным! Жалко, что такие арбузы редко появлялись на прилавках. В целом же бахча, которую охранял всего один сторож, живший прямо на поле в шалаше, стала хорошим подспорьем в питании семей работников комбината. Через несколько лет этот общий «огород» почему-то прекратил своё существование, но вскоре каждому, кто этого желал, стали выделять землю в пригородном хозяйстве. Мама оказалась в числе таких пайщиков.
На нашем участке выращивались в основном тыквы – очень полезное дополнение к нашему однообразному столу. Сначала мама сама справлялась со всеми заботами, но потом стала привлекать и меня – прежде всего к сбору урожая и доставке его домой. Это было нелегко, так как путь до бахчи был долгим. Каждый из нас мог нести не более двух тыкв. Мы клали их в мешок, завязывали его и, уложив средней его частью на плечо, приносили домой. Такие ходки приходилось повторять порой по нескольку раз, и я всегда удивлялся упорству матери и способности переносить такие нагрузки. Меня же очень тяготил этот рабский труд, и я полагал, что, наверное, можно было бы как-то решить вопрос с транспортом через руководство мясокомбината, но мама предпочитала никого не тревожить. Мое негативное отношение к этим мытарствам заканчивалось, однако, после первой же миски великолепной тыквенной каши, которую мама умела готовить, наверное, как никто другой. Каша была хороша и из одной тыквы, но особенно вкусной она оказывалась с добавлением небольшого количества пшена.
