Несмотря на занятость на производстве, отец умудрялся иногда находить время и для домашних дел. Он сшил себе и нам босоножки, сделал из алюминиевого листа кастрюлю и ведро, которые прослужили много лет. Затем в нашем доме появился оригинальный, выполненный с большой любовью, перочинный нож – в форме сапожка. Тогда же отец начал делать, но не успел закончить портсигар из плексигласа. Очень красивыми, без единого изъяна, получались у него фигурные пуговицы и мундштуки, собираемые на латунной или медной резьбовой трубке из плексигласовых пластинок разного цвета. Пуговицы и мундштуки он несколько раз продавал на базаре, чтобы иметь хоть какие-то дополнительные деньги.
В начале сентября 1942 года, в связи с тем, что бомбёжки Сталинграда значительно участились, нас решили отправить в Барнаул, а отца, вместе с группой других рабочих, перевели несколько позднее на Уралмашзавод: с конца октября он работал там электрослесарем в Управлении капитального строительства.
Я видел, что отец очень переживал расставание с нами. С таким же настроением к нам приходили как-то его товарищи по работе. Разговаривали они почему-то приглушенными голосами. Тогда, конечно, я не понимал причин такой их сдержанности, но ощущение какой-то тревоги, исходящей от взрослых, до меня доходило. Аналогичная атмосфера проявлялась и позднее, когда мы жили в бараке в Красноармейском районе и отец был снова с нами. Однажды я спросил мать, почему отец и пришедшие к нему двое знакомых разговаривали так тихо, что их трудно было понять. Мать от прямого ответа уклонилась, а затем продемонстрировала мне приспособление, об уникальности которого я не подозревал. Она дала мне алюминиевую кружку и велела плотно приставить её открытой стороной к стене, а дном, так же плотно, к уху, что я тут же и сделал. К величайшему изумлению, я вдруг довольно отчётливо услышал разговор людей, живших в соседней комнате! После этого она кое-что пояснила мне. Я, хотя и не в полной мере, понял, что, зная о таком способе подслушивания, взрослые на всякий случай, если касались «серьезных» тем, говорили почти шёпотом. Почему следует бояться чужих ушей, я не совсем понимал, но решил, что отец и его гости опасаются быть откровенными неспроста. Со временем я стал догадываться, что не всё в жизни обстоит так хорошо, как представлялось в моём детском сознании…
До Барнаула мы добирались в товарном поезде. Затянувшееся почему-то время ожидания на железнодорожном вокзале было тревожным: все боялись бомбёжки. Казалось, что мы не успеем выбраться из города.
Восседая на объёмных тюках в грузовике, я наблюдал за очередным воздушным боем. Немецкие истребители с неровным, натужным рёвом моторов явно преобладали в небе. Это было понятно даже нам, подросткам. Неожиданно, когда наша машина ещё стояла, неподалёку упал на землю довольно крупный осколок. Под тревожные крики взрослых я вдруг спрыгнул с узлов с вещами и, подбежав к осколку, взял его в руки. Ладони сразу же пронзила острая боль: светло-серый осколок был очень горячим и имел многочисленные рваные зазубрины. Руки мои оказались в нескольких местах в мелких порезах и окрасились кровью. Бросив опасную находку, я бегом вернулся к грузовику, получив нагоняй и от матери, и от наших попутчиков.
Наконец, к всеобщей радости, началась долгожданная погрузка на поезд. Видавшие виды вагоны оказались неплохо оборудованными для перевозки людей. Для каждой семьи было выделено отдельное место на дощатых нарах, а примерно посередине вагона располагалась прикреплённая к полу железная печка – «буржуйка». Во всех вагонах были назначены старшие, следившие за порядком и раздававшие семьям продукты, которые они периодически получали по пути следования. На железнодорожных станциях люди стремились прежде всего добыть кипяток: сырую воду старались не пить. Во время наиболее коротких остановок забота о кипятке превращалась в нелёгкую задачу: вдоль вагонов бежали наперегонки и стар и млад в поисках драгоценного крана, обжигаясь, наполняли чайники и бегом возвращались в вагоны. Плохо приходилось тем, кто не успевал заправиться горячей водой, хотя, конечно, таких всегда кто-нибудь потом выручал.
Если у нашего поезда и было какое-то расписание, то отношение к его соблюдению было довольно легковесным, так как приоритет отдавался составам, обслуживавшим военные потребности. Остановки были порой неожиданные – то короткие, а то надоедливо длительные. В крупных же городах поезд всегда останавливался надолго. Особенно запомнился Новосибирск, где всех нас повели в баню, и пока мы мылись, нашу одежду пропарили, а затем накормили и снабдили кое-какими продуктами на оставшуюся часть пути.
На крупных станциях ходовая часть поезда осматривалась обходчиками, которые особое внимание обращали на наличие масла в «буксах» – колесных подшипниках. Каждая букса простукивалась молоточком, и по характеру отзвука определялось, не надо ли добавить масла. Если это было необходимо, обходчик открывал проволочным крючком довольно массивную чугунную крышку буксы и доливал масло из жестяной маслёнки. Мне нравилось наблюдать за этими людьми, и я никогда не видел, чтобы кто-либо из них пропустил хотя бы одну колёсную пару. На таких станциях происходила также заправка паровоза углём и котловой водой, проверялась система парового привода кривошипов и тормозные устройства паровоза и вагонов. Это из того, что наблюдал я сам или рассказывал мне кто-нибудь из взрослых.
Поезд шёл не быстро, а на затяжных подъёмах едва тащился, и если встречались колхозные поля – к этому времени уже убранные, мужчины и подростки спрыгивали с вагонов и успевали набрать в рубашки или сумки оставшуюся в земле картошку, а порой и какие-то овощи. Попадалась иногда и сахарная свёкла. Её очищали от земли, слегка обмывали и запекали на «буржуйке». Свёкла очень нравилась и взрослым и детям.
Я часто лежал на нарах и подолгу смотрел в продолговатое вагонное окошко. На крутых поворотах его приходилось закрывать одеялом, чтобы защититься от едкого паровозного дыма, который в ветреную погоду всё равно проникал в вагонные щели. Под перестук колёс я любил обозревать проплывающие мимо картины: широкие равнины, холмистые перелески, сосновые и смешанные леса и рощи. Местность была, в основном, довольно однообразной. Исключением были два случая, когда мы преодолевали крупные мосты. Границы окружающего пространства вдруг широко раздвигались, и можно было любоваться совершенно новыми видами: и неспешно протекающей далеко внизу рекой, и незнакомым городом. Через много лет я узнал, что очень красивым участком железной дороги был район Уральского хребта, но нам не довелось ничего увидеть, т.к. мы проезжали его в ночное время.
В Барнаул мы прибыли в середине сентября 1942 года, пробыв в пути больше месяца. Столь долгое путешествие было, конечно, утомительным – прежде всего для взрослых. Ведь именно на них лежали все заботы, особенно о детях, которые могли и капризничать, и болеть, и куда-то вдруг запропаститься на остановках. Тяжело было с двумя детьми и моей матери, но, слава богу, с нами была её свекровь – моя любимая бабушка Лиза, которая всем нам вселяла уверенность в том, что мы обязательно преодолеем все тяготы, что всё будет хорошо. Она постоянно заботилась о нас, и даже в непростых дорожных условиях умудрялась каким-то образом подзаработать немного денег и достать какие-то продукты. В своих записках мама очень тепло вспоминает свою свекровь, без которой она не смогла бы справиться с теми проблемами, которые сопровождали нас и в пути, и на далёкой чужбине.
По прибытии на место всех эвакуированных разместили в зале то ли клуба, то ли кинотеатра, где мы пробыли около двух дней, располагаясь на металлических кроватях с ватными матрацами. Довольно часто нам показывали кино, и я с удовольствием смотрел почти всё подряд. Затем нас поселили в какую-то избу, хозяйка которой явно не обрадовалась нам. Жила она с маленьким сынишкой, и забот ей хватало. В поведении её проявлялась порой некоторая нелюдимость, смущали и отдельные привычки. Мне запомнилось, как однажды наша хозяйка, сполоснув детский эмалированный горшок, замешивала в нём тесто. На выраженное бабушкой в весьма мягкой форме недоумение, последовал неожиданный ответ: «Я всегда так делаю, я же его помыла!». И всё же эта женщина, как могла, помогала нам.
Недели через две нас разместили в одном из бараков, в большой комнате – вместе с уже проживавшими там людьми, оказавшимися очень простыми и приветливыми.
Отец продолжал работать в Сталинграде, не зная нашего адреса. Поиски ничего не давали, и лишь после переезда на Уралмашзавод ему стало известно наше местонахождение, и он, как отметила в своих записках мама, сразу же выслал нам 1 тысячу рублей. По ходатайству работающих на заводе мужчин все затерявшиеся семьи были вскоре отправлены в Свердловск – теперь уже пассажирским поездом. Отца, встретившего нас на вокзале, трудно было узнать: видно было, что он страдал от недоедания, лицо его было припухшим, и выглядел он постаревшим. Это был конец 1942 года.
