Отец продолжал работать в Сталинграде, не зная нашего адреса. Поиски ничего не давали, и лишь после переезда на Уралмашзавод ему стало известно наше местонахождение, и он, как отметила в своих записках мама, сразу же выслал нам 1 тысячу рублей. По ходатайству работающих на заводе мужчин все затерявшиеся семьи были вскоре отправлены в Свердловск – теперь уже пассажирским поездом. Отца, встретившего нас на вокзале, трудно было узнать: видно было, что он страдал от недоедания, лицо его было припухшим, и выглядел он постаревшим. Это был конец 1942 года.
На новом месте эвакуированных оказалось много, и они смотрели на прибывших довольно недружелюбно, так как боялись потерять работу. Разместили нас сначала в районе Уралмаша в две семьи в одной комнате, но вскоре поселили в большом двухэтажном деревянном доме старой постройки, с сильно потемневшим от времени фасадом. Комната, бывшая ещё недавно кухней, не отапливалась, и жить в ней зимой было невозможно. Отец быстро сделал железную печку и санки, на которых привозил из леса дрова. Поскольку на работе ему приходилось бывать подолгу, он порой не успевал это делать. Помню, как однажды вечером отец молча ушёл из дому и вскоре притащил часть полуразрушенного забора. Идя на такой шаг, он понимал, что сильно рисковал, но от отчаяния не думал о последствиях: надо было спасать от холода семью! Мне было как-то не по себе от его поступка, но и я чувствовал, что другого выхода не было.
Нам постоянно не хватало не только тепла, но и еды. Никогда ранее, как и в дальнейшем, мы не испытывали такого голода, как в Свердловске. Страдали, наверное, все горожане. Отец, сам полуголодный, приносил иногда оставляемую им для нас часть пищи из заводской столовой, но это было каплей в море, а мне всегда в таких случаях было жалко отца. Я понимал, что он так поступает ради нас, но, глядя на его ввалившиеся глаза, нездоровую полноту щек и отекшие ноги, сострадал ему. Не хватало и папиной зарплаты на покупку продуктов, которые можно было приобрести лишь на базаре, а цены там были непомерно высокие. В магазинах продукты стоили во много раз дешевле, но нормы выдачи по карточкам были мизерные. Особенно тяжело переносилась постоянная нехватка хлеба.
На базаре мы покупали то, что подешевле, в том числе отруби, чуть ли не на половину смешанные обычно с древесными опилками. Из этих «отрубей» варили кашеобразное месиво, сдабривая его мизерным количеством растительного масла. Вместо сахара использовали сахарин – «химический сахар». Страдали от недоедания практически все, а некоторые решались порой и на самые крайние меры. Однажды мы с мамой шли с базара, и вдруг услышали позади какие-то истошные крики. Вскоре мимо нас стремительно пробежал довольно молодой на вид человек с буханкой хлеба в правой руке, а за ним – двое мужчин. Как мы поняли, кто-то из них нёс в руке эту буханку, купленную по карточкам, вероятно, на всю семью. На неё и позарился какой-то прохожий. Когда преследователи стали догонять вора, он неожиданно подбросил буханку и «отфутболил» её ногой в сторону, а сам скрылся в ближайшем переулке.
На Уралмаше нашей подлинной спасительницей, добытчицей хлеба насущного снова проявила себя моя бабушка – Елизавета Васильевна. Быстро освоившись на новом месте, она стала приносить из заводской столовой картофельные очистки. Мыла их, пропускала через мясорубку, перемешивала с отрубями и, добавив крохи растительного масла, жарила лепёшки. Они всегда были горькими, но на какое-то время притупляли чувство голода. А вскоре бабушка нашла более надёжный путь поддержки семьи. Она начала брать заказы на перелицовку пальто, хотя раньше никогда этим не занималась. Очень общительная, с открытым светлым лицом, Елизавета Васильевна, как рассказывала моя мать, с первого взгляда располагала к себе даже совсем незнакомых женщин. Однажды баба Лиза принесла заказ от женщины, которая даже не спросила адреса незнакомой ей модистки – так эта клиентка доверилась ей. Вскоре пальто было готово, бабушка отнесла его владелице, получив за работу продукты. Быстро освоив новое для себя дело, она всё чаще стала брать заказы от жён различных начальников, от которых получала более весомый «навар». Потом некоторое время бабушка работала надомницей: шила наволочки. Не раз она ездила со знакомыми из нашего дома и в ближайшие сёла, где что-то шила для людей или исправляла их одежду в обмен на продукты.
Особую заботу Елизавета Васильевна проявляла обо мне, поскольку мама была постоянно привязана к маленькому Шурику. Порой я чувствовал, что бабушка не очень довольна моей матерью, считая, по-видимому, что пора отваживать Сашу от кормления грудью и брать на себя часть её забот. Раза два или три, в особенно трудные минуты, бабушка позволяла себе делиться своим настроением со мной. Моей маме она ничего такого не высказывала. Мне иногда казалось, что моя мать, привыкнув к своему положению кормящей, не вполне сознавала, насколько тяжело приходилось свекрови. А однажды я обиделся на мать, когда она, покормив Шурика, отцедила из груди часть оставшегося молока в фарфоровую чашечку и, весело посмотрев на меня, предложила выпить его. Мне стало не по себе, я никак не ожидал такого от матери, но она проявила настойчивость. Морщась от непривычного вкуса сладкого тёплого молока, я с трудом выпил его. Через несколько дней предложение повторилось, но я наотрез отказался.
Когда мама, наконец, отняла от груди Шурика, ей также пришлось участвовать в добыче пропитания. Сейчас я понимаю, насколько тяжёлой была для неё эта ноша! В одной из своих записей она так поведала о своих мытарствах:
«Я стала ездить в деревни, не одна, конечно, а с квартирными соседками. Чтобы ехать на поезде, надо было получить пропуск, поэтому домой часто приходилось добираться пешком. Вспоминаю такой случай. Была зима. С одной женщиной я добралась до какого-то села, чтобы поменять взятые с собой вещи на картошку. На обратном пути мы решили остановиться передохнуть на ближайшем вокзале, но началась облава – искали спекулянтов. Моя попутчица на всякий случай убежала от возможной беды, и мы потеряли друг друга. Я осталась одна с двумя вёдрами картошки в мешке. Взвалив его на плечо, шла по лесу с этим нелегким грузом. Вначале рядом были и другие люди, но они шагали быстрее и вскоре оторвались от меня. В ближайшем селе я переночевала у одной хозяйки в коридоре, за что отдала ей часть картошки. Утром пошла лесом домой. Мне повезло: меня догнали 2 человека – как оказалось, командированные на Уралмашзавод. Они за несколько коробок спичек донесли мою картошку до вокзала. Ночь я провела на вокзале, так как из-за позднего времени боялась идти домой. Дома я застала мужа и свекровь в сильном волнении, так как та женщина вернулась, а меня не было. Соседку поругали, конечно, за то, что она оставила меня одну в пути следования.
Ходила я по селам менять вещи на картошку и еще несколько раз. И всё приходилось отдавать за бесценок. Помню, было у меня красивое ажурное покрывало, хорошие платья и многое другое, что мне нравилось – со всем пришлось расстаться. Надо же было как-то жить, а с вещами не проживешь. У нас ведь бывало и так: вскипятишь воду, заправишь её ложкой растительного масла, добавишь тёмной соли, которая продавалась на рынке по 35 руб. за стакан, – вот тебе и первое на обед! Сейчас и представить себе такое невозможно. После мужу выделили участок с картошкой, репой, брюквой и турнепсом – и стало легче жить».
Я тоже помню эту перемену, хотя, конечно, в то время не знал никаких подробностей. Только в конце 1990-х годов, работая в Снежинском городском музее, я случайно узнал, что такие участки выделялись по инициативе директора Уралмашзавода Бориса Глебовича Музрукова.
Жизнь моя в Свердловске была однообразной. Особенно огорчало, что я мало бывал на улице: дома боялись, что со мной может что-либо случиться, особенно если я попаду в какую-нибудь нехорошую кампанию местных мальчишек. Видимо, поэтому, когда мне удавалось бывать во дворе, эти ребята меня не очень воспринимали. Я чувствовал себя неуютно, пытался найти контакты с ними, но чаще всего оказывался в одиночестве. И вот однажды меня осенила довольно сумасбродная мысль. Мама накануне сварила почти целое ведро похлёбки, дома никого не было, и я решил показать мальчишкам, что тоже не лыком шит. Выйдя на улицу, я пригласил их домой, сказав, что у нас оказалось много супа, и я их угощаю. Недолго думая, все четверо ребят пошли со мной. Мы съели почти всё содержимое ведра, и только тогда я подумал, что вечером мне будет устроена серьёзная взбучка. К моему удивлению, меня никто даже не поругал, хотя и мама, и бабушка были недовольны, что я сделал всё это без спроса. На улице же отношение ко мне ребят сразу улучшилось, но не потому, что угостил их: главным для них было то, что они увидели во мне «своего», способного на поступки, сулившие мне неприятности.
