В конце октября 1942 года мама устроилась техничкой в заводскую столовую, проработав там около года. Это временно облегчило наше положение, хотя и не столь заметно. Условия жизни в неблагоустроенной тесной комнате, плохо отапливаемой, оставались трудными. А спустя 9 месяцев семья наша неожиданно уменьшилась: 29 июля 1943 года, в возрасте 1 год 7 месяцев и 9 дней умер Шурик. В свидетельстве о смерти в качестве причины указано воспаление лёгких. По словам мамы в то время он болел ещё и коклюшем. Несмотря на тяжёлое состояние, Шурик никогда не плакал, словно понимая, что он вскоре умрёт.
Отец сделал простенький дощатый гробик, и братик мой был погребён где-то недалеко от места нашего проживания. Похороны прошли буднично, без посторонних людей и без слёз. Смерть Шурика почему-то не всколыхнула тогда по настоящему и мою душу – и это несмотря на то, что обычно я испытывал к нему искреннюю привязанность. Такая реакция объяснялась, вероятно, и особенностями того времени, и постоянными трудностями, которые приходилось испытывать нашей семье с двумя детьми. Может быть, поэтому мы с мамой редко говорили на эту тему. Но теперь, когда прошло столько лет, я иногда вспоминаю Шурика и очень жалею, что он так рано ушёл из жизни. Мне кажется, что если бы мы были вместе, всё могло сложиться как-то иначе: забота о младшем брате, возможность вместе разрешать какие-то проблепомогать друг другу сделали бы мою жизнь более наполненной и интересной.
Глава 4. Снова в Сталинграде
1 октября 1943 года отца вместе с группой других рабочих откомандировали в Сталинград. Из Свердловска мы снова ехали в товарных вагонах. На место прибыли 26 октября. Отец сразу же приступил к работе на уже знакомом ему заводе (№264). Теперь мы жили в самой южной части Сталинграда – Красноармейском районе, в одном из 24-комнатных бараков. Здесь, после более чем двухлетних путевых неудобств и испытаний, началась, наконец, наша оседлая жизнь.
Жильё наше находилось довольно далеко от центра района – на склоне Ергенинских возвышений – бывших когда-то, как я узнал впоследствии, берегом древнего моря.
Бараки представляли собой удлиненные одноэтажные деревянные строения с двухскатными крышами, покрытыми толью. В строение можно было подняться по правому или левому крыльцу, а затем – через небольшую прихожую – в коридор, по обеим сторонам которого располагались комнаты площадью по 22 кв. метра. В каждой из них было электрическое освещение и радиоточка, а также дровяная печь, топившаяся иногда и углем, если его удавалось достать. С нами была и электрическая плитка, о которой я уже рассказывал.
Водоразборная колонка располагалась на некотором отдалении от барака. Носить ведра с водой приходилось в горку, что особенно трудно было делать зимой, когда на тропинке постоянно образовывалась наледь, и она становилась очень скользкой. Особенно опасно было ходить за водой в январе 1948 года, когда на бесснежную землю неожиданно обрушился сильный дождь, и сразу после этого ударил мороз. Подобной картины мне никогда больше не доводилось видеть! На местных склонах не только воду носить, но и просто ходить было невозможно. Все прямо у барака садились на мягкое место и скатывались вниз, пытаясь хоть как-то управлять спуском с помощью ног и рук. Хорошо, что вскоре днём стало заметно теплеть, и обратно можно было добираться без особого труда. Вообще же, местный климат не раз удивлял нас и в последующем. Лето здесь было жарким, а зимой мороз доходил порой до 40 градусов: в один из таких дней я видел, как вылетевший из-под крыши дома воробей через несколько секунд камнем упал на землю. Неприятности случались и в ветреные дни, когда даже 15-градусный мороз было очень тяжело переносить. Однажды я испытал это на себе, вынужденный, при всей своей стеснительности, зайти по пути со школы в первый попавшийся дом и отогреваться в какой-то квартире. Я нередко мёрз и из-за отсутствия тёплой одежды: года два, например, я ходил в заграничной шинели какого-то грязно-фиолетового цвета, переданной нам в рамках американской помощи.
Трудности зимних месяцев с избытком компенсировались весенними днями. Я воспринимал это время года, что называется, всеми фибрами души. Мимо барака бежали многочисленные ручьи, на которых мы любили устраивать запруды, пускали в образовавшихся лужах бумажные кораблики, а потом наблюдали, как эти запруды размывались быстро накапливавшейся водой. Повсюду слышались бодрые птичьи голоса, нахально суетились чуть ли не под ногами прохожих стайки воробьёв, то ищущих какое-то пропитание, то вдруг с шумом взмывающих вверх.
Очень любил я наблюдать за стрекозами. Каких только видов этих удивительно красивых насекомых здесь не встречалось! Они отличались и по размеру, и по строению, и по окраске, но мне больше всего нравились изящные, с зелёно-голубыми тельцами, необычно тонкие стрекозы, подолгу сидящие совершенно неподвижно на какой-нибудь травинке или колоске. Иногда даже не верилось, что это земные существа: так они отличались от других сородичей!
Самое же главное впечатление осталось от запахов, рождавшихся весенними переменами. Я постоянно ощущал их, с удовольствием вдыхая молодой животворящий воздух. Нигде потом я не встречал такой весны – ни в Горьком, где учился в институте, ни на Урале, где довелось позднее жить и работать.
Метрах в двадцати от нашего барака, ниже по склону, мрачным коричневым прямоугольником выделялась общественная уборная, с крупными буквами «М» и «Ж», сделанная из толстого листового железа и не освещаемая ни одной лампочкой. По этой причине в ночное время малую нужду люди чаще всего справляли дома – в ведро, заполненное частично водой. Фекалии из уборной периодически откачивались через гофрированный шланг в большую бочкообразную ёмкость старенькой водовозки, приспособленной для этих целей. Пожилой ассенизатор, не склонный к какому-либо общению с любопытной детворой, не считал выполняемую работу зазорной, полагая, что делает необходимое для всех дело. Несколько ругательских слов он произносил лишь тогда, когда в шланге застревала утопленная кем-то кошка.
Через несколько недель после приезда в Сталинград в нашей семье обсуждался вопрос о моём поступлении в школу, хотя прошло уже почти 2 месяца после 1 сентября. Как и родители, я склонялся к тому, чтобы начать учёбу, но в школе сказали, что нарушать правила они не могут, тем более что 1 сентября мне ещё не было семи лет. У меня осталось ощущение, что при большей настойчивости со стороны моей матери директора школы можно было переубедить. В конце концов, решили, что, может быть, не стоило и торопиться: после эвакуационных передряг и трудностей я не успел окрепнуть и предстоящий год отдыха пойдет мне только на пользу.
Весной 1944 года поблизости от нашего места жительства начал строиться Красноармейский мясокомбинат, что было весьма значимым событием для жителей ближайшей округи, особенно, для безработных и малообеспеченных. Хотя и не сразу, повезло и нашей семье: в конце декабря мама начала работать на комбинате. Произошло это благодаря бабушке Лизе. Она пошла к главному инженеру предприятия Ерёмину (по словам матери, он оказался очень добродушным, хорошим человеком) и попросила устроить её невестку на работу. С «легкой руки» свекрови маму взяли на должность секретаря-машинистки – без прохождения курсовой подготовки (проработала она на комбинате 28 лет – вплоть до выхода на пенсию).
Судя по тому, как мало отец бывал дома, напряжение на заводе не спадало. Каждый день рано утром всю округу будил долгий надоедливый гудок. Спустя какое-то время немногочисленные улицы заполнялись рабочими первой смены, продолжительность которой для отца чаще всего значительно превышала установленное время. Нередко вызывали его и ночью: в таких случаях за ним присылали кого-либо с работы. Днём отец бывал дома очень редко. Но и в это время, как и в первую Сталинградскую эвакуацию, он умудрялся иногда заниматься различными поделками – в основном на продажу. А однажды, как рассказывала мне позднее мать, к отцу обратился начальник цеха с просьбой «довести до ума» давно вышедшее из строя охотничье ружье. Этот заказ отец выполнял, конечно, на производстве, потратив на него немало времени. Ему удалось отремонтировать или изготовить вновь большинство деталей ружья, кроме ствола, который оказался исправным. Труднее дело шло с сильно изношенным затвором. Для его изготовления требовалась специальная сталь, которую почти невозможно было найти на заводе. Работа затягивалась, начальник же цеха стал поторапливать, считая, что нужные детали можно сделать из более простой стали. Чем закончилось это малоприятное для отца дело, я не знаю: возможно, ружье так и не было до конца восстановлено.
