машины оставляли на дороге глубокие борозды”. Урсула безвольно лежала на кровати на верхнем этаже просторной квартиры Войдтов. Жизнь жены колониального чиновника, размышляла она, это упражнение в праздности. “Дома делать нечего: всё делают бой-слуга, повар и кули”. В перерывах между коктейльными вечеринками и раундами по мини-гольфу она впадала в совершенную апатию, сил не хватало даже на чтение. Свою сонливость она связывала с местным климатом. “Жара истощает всю энергию… Потеешь невероятно – пот проступает не каплями, а струится ручьями”. В конце концов она обратилась к врачу, и тот сообщил ей, что она на шестом месяце беременности.
Урсула и Руди были на седьмом небе от счастья. Но в следующие четыре месяца будущая мать не собиралась ограничиваться исключительно вынашиванием ребенка, прохлаждаясь и перекладывая все заботы на слуг. “Мне нужно было найти себе занятие”.
Шанс подвернулся в виде коренастого и напыщенного журналиста Плаута, дальневосточного корреспондента Телеграфного бюро Вольфа и руководителя телеграфной Трансокеанской службы Гоминь, полуофициального китайского новостного агентства, штамповавшего националистическую пропаганду. “Плаут срочно ищет умного секретаря, поэтому я пошла к нему в контору и спросила, не смогу ли быть ему в чем-то полезной, чему он оказался весьма рад. Разумеется, я сообщила ему, что жду ребенка, и он разрешил мне приходить и уходить, когда я захочу”.
Плаут попросил Урсулу привести в порядок его газетные вырезки. “Я читала всё и многое узнала”, – писала она. Плаут, двадцать лет проживший в Шанхае, прекрасно разбирался в китайской политике и часто подробно рассуждал о ней, приправляя свои речи именами важных персонажей, с которыми водил знакомство. “Он часто отрывает меня от работы, чтобы рассказать что-нибудь интересное, – писала Урсула. – Плаут упивался собой, но действительно был одним из ведущих экспертов по Азии, и в частности по Китаю”.
Однажды днем, посреди очередной бесконечной лекции, Плаут упомянул имя, услышав которое Урсула едва не подскочила на месте, – Агнес Смедли.
Американская писательница находилась в Шанхае и, по-видимому, работала корреспондентом одной из крупнейших немецких газет, Frankfurter Zeitung. Рассказав, какое неизгладимое впечатление произвел когда-то на нее роман Смедли, Урсула сообщила Плауту, что “жаждет познакомиться с ней, но не решается подойти к столь выдающейся личности”. Тогда Плаут широким жестом взял телефон, набрал номер и передал трубку Урсуле. На другом конце провода была Агнес Смедли. Женщины договорились встретиться на следующий день в кафе отеля “Катай”.
Смедли спросила у Урсулы, как она ее узнает.
“Мне двадцать три года, рост метр семьдесят, черные волосы, большой нос”, – ответила Урсула.
Агнес Смедли громко расхохоталась. “А мне тридцать четыре года, рост средний, внешность ничем не примечательная”.
Недавно отстроенный одиннадцатиэтажный отель “Катай” был грандиозным оплотом капитализма, воплощением торгового могущества Запада с зеленой пирамидальной башней и отделкой в тюдоровском стиле. Несколько месяцев назад Ноэл Кауард написал здесь первый черновик “Интимной комедии”. Самый роскошный отель к востоку от Суэца, “Катай” был не самым подходящим местом для встречи главной радикальной писательницы Америки и молодой коммунистки из Германии, зато дата была выбрана как нельзя лучше: 7 ноября, тринадцатая годовщина Октябрьской революции. Обе дамы в честь этого события появились с букетами красных роз: Урсула собиралась поставить свой в гостиной Войдтов, таким образом завуалированно выражая свои симпатии, а Смедли планировала передать букет корреспонденту советского новостного агентства ТАСС, отмечая годовщину более открыто. Цветочное совпадение стало добрым предзнаменованием.
Смедли трудно было назвать непримечательной (с возрастом она тоже слукавила: ей было тридцать восемь). С короткой стрижкой, в одежде мужского кроя, она резко выделялась на фоне разодетых в пух и прах иностранок в Шанхае. “Агнес на вид умная женщина из рабочего класса, – писала Урсула в полном восторге в письме родителям. – Одета просто, редкие каштановые волосы, невероятно живые серо-зеленые глаза, лицо некрасивое, но черты правильные. Когда она зачесывает волосы назад, виден очень крупный, выпуклый лоб”.
До этого Урсула никогда встречала никого подобного, но ведь и Агнес Смедли была одна в своем роде.
Женщины подружились за английским чаем, поданным в костяном фарфоре. Урсула безудержным потоком изливала свои надежды и волнения. Она рассказывала о том, как ей скучно и одиноко, об удручающей нищете, которую ей доводилось наблюдать ежедневно, об отчужденности от других европейцев. “Впервые после прибытия в Шанхай я свободно говорила о своих политических взглядах”. Она поведала о своем воспитании в Германии, о решении вступить в партию и об огромном впечатлении от “Дочери земли”. Она рассказала о Руди: о его доброте, спокойствии, политической апатии и безучастном отторжении коммунизма. Смедли слушала внимательно, курила и кивала. Когда Урсула закончила, Агнес поведала ей историю своей жизни, которая в действительности оказалась еще более невероятной, чем в опубликованном годом ранее художественном изложении.
Смедли родилась в 1892 году в двухкомнатной лачуге без электричества и водопровода, а выросла в захудалом шахтерском городишке в Колорадо. Ее отец, наполовину индеец чероки, перебивался случайными заработками: торговал скотом, устраивался ковбоем, был странствующим знахарем, развозил уголь, – кочевник-алкоголик с “душой и фантазией бродяги”; мать сносила издевки и пребывала в депрессии; тетя подрабатывала проституцией. В детстве Смедли своими глазами видела стачки шахтеров в Колорадо, ожесточенные кровопролитные столкновения бастующих горняков и наемных мордоворотов, натравленных на протестующих руководством угольных компаний. Мать Агнес умерла в сорок лет, после ее кончины отец “пал на колени с театральными рыданиями, а потом перерыл содержимое ее старого жестяного сундука. Найдя между лоскутами для одеяла сорок долларов, он отправился в салун и напился с парнями”. Агнес собирала знания по крупицам из чтения, попадавшегося под руку: “от бульварных романов до отвратительной книги по юриспруденции и еще одной под названием «Бихевиористская психология»”, – скудной выборки, не имевшей ничего общего с огромной библиотекой, которая была доступна Урсуле в юности. Агнес писала стихи, предсказывала судьбу по яблочным косточкам, научилась ездить верхом, стрелять и бросать лассо. Она взяла себе имя Аяху из языка навахо и исповедовала непримиримый феминизм. Если кто-то смел предположить, “что женщина уступает мужчине в интеллекте или пригодности к строительству… она, побагровев, срывалась со своего места, словно раненая львица, едва не впиваясь в дерзновенного когтями”.
Поработав прачкой, учительницей и коммивояжером, Агнес перебралась в Калифорнию, где свела знакомство с богемой левого толка. Ее взгляды становились все более радикальными. Смедли никогда не была последовательницей какой-либо философии – в основе ее убеждений лежал гнев, безраздельная ярость к капиталистам, владельцам угольных шахт, империалистам и колонизаторам, которые держали в рабстве бедных, цветных и рабочий класс. У нее не было времени на политические теории: “Кому есть дело до того, прочту я всю эту чушь или
