подопечную Зорге, наблюдая за ее реакцией на марше. В том мире, куда только что ступила Урсула, приглядывать за друзьями было столь же важно, как и шпионить за врагами. Эйслер был доволен увиденным. Единственным недочетом, на его взгляд, было то, что госпожа Гамбургер недостаточно буржуазно выглядит. “В подобных случаях” ей следует “выглядеть женственней”, отметил блюститель из Коминтерна, потому что чем она женственнее, тем меньше вызовет подозрений. У Эйслера было свое четкое представление об обязательных атрибутах шпионажа: “Шляпа, по крайней мере, ей бы не помешала”.
Вскоре установился порядок проведения тайных встреч. Рихард Зорге назначал время посещения в отсутствие Руди и Войдтов. Сам он всегда приходил первым, а уже вслед за ним через заданные промежутки появлялись его “гости”, обычно китайцы, изредка европейцы, чьи имена не назывались. Спустя несколько часов они уходили – в разное время. Урсула не задавала никаких вопросов. Она не говорила Агнес, когда планировалась новая встреча. Если прислуга или соседи и замечали частые дневные визиты одного и того же привлекательного джентльмена к обитательнице квартиры на верхнем этаже, то не обмолвились об этом ни словом. Таков уж был Шанхай 1930-х годов.
Урсула знала, что Рихард Зорге – советский шпион, но не подозревала, что представлял из себя режим, которому они служили, и какова была его истинная природа. Причины революции и военные интересы СССР в ее сознании были неотделимы друг от друга: что приносило пользу Москве, помогало и продвижению коммунизма. “Я знала, что моя деятельность шла на пользу товарищам страны, в которой я живу. Если эта деятельная солидарность исходила от Советского Союза – тем лучше”.
Урсула доверяла Зорге, но в его присутствии сохраняла сдержанность, и не только потому, что, как она знала, он был любовником Агнес. Он неловко задерживался на несколько минут после каждой встречи, явно желая поболтать с ней. За его шармом Урсула разглядела “затаенную грусть”. “Бывали дни, когда – в отличие от привычной жизнерадостности, остроумия и ироничности – он бывал отрешен и подавлен”. Она старалась казаться деловитой. “Стремление не показаться любопытной порождало во мне скованность в разговоре с Рихардом”. Зорге манера общения Урсулы выбивала из колеи. Однажды, когда он задержался в прихожей, застыв со шляпой в руке, я сказала: “Вам пора уходить”. Его это задело. “Так меня выгоняют?” Зорге не привык, чтобы женщины указывали ему на дверь.
Счастливый, преуспевающий, окрыленный перспективой отцовства Руди и не помышлял, что его жена стала частью советской шпионской агентуры, а их дом используется как явочная квартира. Он холил и лелеял свою молодую беременную жену (“Руди называет меня своим лимонным деревом, – рассказывала она матери, – потому что я цвету и плодоношу одновременно”). Жизнь за границей была ему по вкусу, он придумывал костюмы для ежегодного фестиваля в немецком клубе, занимался постановкой пьесы в любительском драматическом кружке. Работа в шанхайском муниципальном совете была насыщенной и увлекательной: он разрабатывал план общежития для медсестер, потом проект мусоросжигательного завода, а вслед за ним проектировал школу для девочек и здание тюрьмы. Агнес Смедли попросила его продумать интерьер ее новой квартиры на Рут де Груши во Французской концессии. Руди наладил и собственное дело – “Современный дом”, который производил роскошную мебель в стиле ар-деко для живших в Шанхае иностранцев.
Руди радовался знакомству с новыми друзьями Урсулы Ричардом Джонсоном (как его представили) и Агнес Смедли, пусть и подспудно ощущая, что они придерживаются намного более левых взглядов, чем он. Коммунизм все еще был ему чужд. Образованный либерал, сочувствующий левым, представитель верхушки среднего класса, он был так же тверд в своих умеренных взглядах, как его жена – в своих радикальных. “Я осознаю, что капиталистический строй насквозь прогнил и коррумпирован”, – говорил он ей.
Я за свободу и равенство всех рас. Я интересуюсь и восхищаюсь Россией, хоть и не приемлю отдельных происходящих там событий. Я знаю, что коммунизм тебе созвучен. В моем случае это не так. Если не считать всего, что мне приходится терпеть как еврею, я существую в гармонии со своей средой. Немецкий гуманизм, буржуазная культура и искусство – не пустые слова для меня. Даже осуждая в значительной мере капитализм и наблюдая его распад, я остаюсь пацифистом. Мне ненавистно разрушение, оно отталкивает меня. Я люблю сохранять. Я не могу принять все мировоззрение в совокупности, я должен обдумать его во всех деталях, оставив за собой свободу выбора, какие аспекты я могу принять и какие для меня неприемлемы.
Однажды за ужином Урсула с напускной небрежностью заметила, что хотела бы работать на китайское коммунистическое подполье. Руди был ошеломлен и, вопреки обыкновению, разозлился. “Я пытаюсь добиться какого-то положения в новой стране, – выпалил он. – Я несу ответственность за ребенка, которого мы ждем. Если до этого дойдет, ты не вынесешь жестокого и грубого обращения, с которым сталкиваются коммунисты. Ты, похоже, не имеешь никакого представления, насколько на самом деле будет тебе дорог ребенок, которого ты носишь”. Они уже три года были любовниками и год прожили в браке. Ее энергичность и уверенность одновременно и привлекали, и глубоко тревожили Руди. В его гневе сквозило осознание, что между ними вырастает нечто ему недоступное. Урсула решила, что не может и не станет раскрывать мужу правды о своей подпольной работе: в ее новом мире не было места для его невозмутимой осторожности. Урсула была предана коммунизму, но ее непреодолимо влекла опасность, романтика риска, секретность, вызывающая почти наркотическое привыкание. “Я принимала участие в сопротивлении, а самый близкий мой спутник предостерегал меня от самой этой идеи, держась в стороне”. Так их брак омрачился обманом.
Урсула вела двойную жизнь: одну – с Руди, в роли жены колониального чиновника, скучную, добропорядочную и комфортную; другую – с Зорге, Смедли и другими соратниками, и эта захватывающая жизнь состояла из тайных встреч, товарищества и интеллектуальных стимулов. Она часто посещала писательницу Дин Лин, чей рассказ “Дневник мисс Софии” произвел сенсацию тремя годами ранее радикальным изображением юной китаянки, отринувшей удушливый конформизм, в котором была воспитана. Как и “Дочь Земли” Смедли, этот рассказ был основан на полной невзгод автобиографии и написан в ту пору, когда Дин Лин “нуждалась, беспробудно пила, впав в уныние из-за национальной трагедии, какой стала политическая контрреволюция, и изнемогая от бедственной, порой нищенской жизни в меблированных комнатах”. Ее имя значилось в черном списке опасных подрывников наряду с именем ее скромного, отрешенного от мира мужа, поэта Ху Епиня.
Урсула уже не страдала от одиночества. Она писала родным: “Если говорить о
