Он из России или из Польши — словом, из Восточной Европы.
— Я Антон! — Он протягивает руку. Так вот чье это было имя, льдисто-голубое.
— Даниэль.
Его ладонь загрубела от работы. Уже давно я не пожимал ничьей руки. Он набивает рот пастой и начинает шумно есть, разевая рот и покачивая головой.
— Что ты сегодня делать? — спрашивает он. Я вижу, что у него между зубов застряли кусочки еды. — Что ты встретил?
Каждый день за ужином мой отец спрашивал, был я сегодня в школе или нет. Он делал упор на последнюю «л», будто выплескивал золото на скатерть. И если мой ответ его не устраивал, я отправлялся наверх без десерта. А по ночам, когда он уходил, мать звала меня вниз и угощала яблочным пирогом, имбирным бисквитом, заварным кремом или миндальным тортом. Думаю, так она пыталась извиниться.
— Бродил, — отвечаю я.
Он кивает, продолжая жевать:
— Где?
Я пожимаю плечами:
— Просто так, вокруг. А ты?
Его лицо мрачнеет.
— Сегодня утром я ждать работы, но они не взять меня. — Он ударил кулаком по столу. Мой стакан с водой дрожит. — Они берут молодых. А я силен как бык. Говорю им, но они меня не слышат. — Антон вонзает вилку в кусок курицы и машет ей в мою сторону. — Нет работы — нет денег.
Я вздыхаю:
— Вы поэтому здесь?
— Я здесь, потому что мой чертов друг говорит: нельзя больше оставаться в его доме. Говорит, я пью, я плохой.
Я сочувственно приподнимаю бровь, прожевывая вареную брокколи, которая превратилась в темно-зеленую водянистую массу.
— Я пью только из-за дочки, — говорит он.
Я медленно жую, не решаясь ничего сказать.
— Моя дочь… — его глаза загораются, — она красавица. — Антон энергично кивает. — Когда ей два года, она говорит мое имя. — Отложив вилку, он откидывается на спинку стула и складывает руки на груди. — Говорит: «Тато, тато». «Тато» — это папа. — Он указывает пальцем на сердце. — Умная, да? Я говорю слово — она говорит слово.
* * *
Я даже не знаю, как ты выглядишь. Не знаю, где ты сейчас. Можешь поверить, я пытался тебя найти. Однажды я пришел к ее дому, позвонил в дверь, но никто не отозвался. Заглянул в окно и увидел на ковре следы от мебели, которая стояла там раньше. Подождал еще. Потом в конце концов вернулся домой, уселся и стал смотреть на телефон. Но все, кто звонил, хотели мне что-то продать — стеклопакеты, электричество, Бога. Я слушал, как они сбивчиво тараторят свой текст, а когда по сценарию была моя очередь говорить, я спрашивал, не знают ли они, где она. Но они не знали.
* * *
— Она в порядке? — спросил я. Антон хмурится. — Ну, ваша дочь. Вы сказали, что были пьяны из-за нее.
Выражение его лица становится отстраненным, как часто бывало с твоей мамой. Антон молча берет вилку и ест.
Я тоже ем. Доев, я замечаю, что паста оставила мазки крахмала на моей тарелке.
— Извините, — говорю я. — Я не хотел совать нос в ваши дела.
— Совать нос? — Когда он хмурится, глубокая линия пересекает пространство между его бровями.
— Вмешиваться, быть любопытным, — говорю я. — Я не хотел этого.
Не думаю, что он понимает меня.
— Ее мать… она сука. Вы ведь говорите «сука», да?
Я пожимаю плечами.
— Я люблю ее мать, она моя жена, но теперь она не отвечает на телефонные звонки. Сейчас я звоню и ничего не слышу, кроме гудков. У нее есть парень, я знаю это. Она шлюха, сука, такая же, как все женщины. — Он тяжело вздыхает. — Но моя дочь, моя Сильвия… — Он трет кулаком левый глаз. У него очень толстые пальцы. Тонкий золотой ободок врезается в плоть на безымянном. — Какой-то раз я звоню, я выпил пива, и она не дает мне поговорить с Сильвией. Я сказал, что должен с ней поговорить, но она не дает. — Он снова трет глаза. — Потом просит денег. Я отвечаю, что посылал. Она говорит, что этого мало, что я прячу деньги. Я злюсь и говорю, что она не понимает.
Женщина на кухне подзывает нас за добавкой. Я наелся, но все равно беру еще. Антон накладывает себе полную тарелку, как и в первый раз. Мы садимся за стол и оба молчим, пока еда не кончается.
— Я думаю, что это только одна ссора, ничего, — говорит он, гремя вилкой по пустой тарелке. — Муж и жена, они ругаются, да? Но потом она опять спрашивает, пил ли я пиво. Я говорю, что нет, но она говорит, что Сильвия у друзей. В другой раз — Сильвия спит, а на третий — не хочет со мной разговаривать. — Он колотит кулаком по столешнице. — Она не хочет со мной разговаривать, — восклицает он. — Она моя дочь. Моя красавица дочь. И теперь она не хочет со мной разговаривать?
* * *
Я знаю, что стоит нам встретиться — и станет не важно, что мне пришлось искать тебя так долго. Стоит нам встретиться — и в нашем распоряжении будет все время мира. И мы наговоримся обо всем.
* * *
— Видите? — Антон протягивает мне фотографию с закрученными краями. — Только держите по бокам.
Я аккуратно прихватываю снимок пальцами, точно так же, как люди достают из автомата на станции «Кингс-Кросс» свои еще влажные фото на паспорт.
Девочке на вид года три — впрочем, мне всегда было трудно определить возраст на глаз. У нее папино круглое лицо. Темно-русые волосы заплетены в косички. Она стоит, прислонившись к белой стене. Слева от нее — закрытая дверь. На правой части снимка виднеется угол подоконника. На Сильвии синее хлопковое платье, подол расширяется книзу от белого пояса и заканчивается чуть выше коленей с ямочками. Девочка смотрит куда-то поверх объектива. Она не улыбается, но выглядит довольной.
— И как долго? — спрашиваю я.
— С того момента, как я видел ее, прошло четыре года два месяца и шестнадцать дней. С того дня, как говорил, — один год и двадцать пять дней.
Я смотрю на фото, пытаясь добавить годы ее изображению. Он протягивает руку, и я понимаю, что с неохотой отдаю снимок обратно.
Мужчина, который попросил написать мое имя в книге, выгоняет нас из-за стола. Мы берем с прилавка две чашки чая, сдобренные молоком и сахаром, и садимся на диван с газетами. Антон рассказывает мне о том дне, когда родилась его дочь, как она уцепилась за его палец и посмотрела ему в глаза. Он говорит о том, как познакомился со своей женой на свадьбе двоюродного брата. Она разрешила ему поцеловать ее, но, когда он попытался коснуться ее груди, она дала ему пощечину, и он уже знал, что хочет жениться на ней. Он рассказывает о поездке в Ближнюю Померанию на польском побережье, когда Сильвии был всего годик. Каждый день они ходили на пикник на пляж. Он относил дочь в море, сажал ее себе на плечи, слушал ее смех. Они прочесали пляж в поисках янтаря, нашли кусок с прекрасно сохранившимся муравьем внутри. Он не спрашивал обо мне, а я был счастлив сидеть и слушать. Телевизор слепил глаза основными цветами и ревел жестяным звуком. В кресло слева от нас резко падает человек, как мне кажется, примерно моего возраста. Его нога перевязана до колена. Вокруг рта его борода пожелтела. Он бормочет сам с собой, а потом засыпает. Мы все слишком быстро умираем.
— Будет лучше, если она забудет меня, да? — говорит Антон. Он поворачивается ко мне, и я смотрю в его бледные водянистые глаза и на потрепанную кожу. — Лучше совсем без отца, чем с таким, как я, да?
Я качаю головой, но не знаю, что он имеет в виду, и от этого все внутри меня сжимается от боли.
* * *
Думаю, Антон мог бы говорить до утра, да я и рад бы позволить ему, но в таких заведениях есть свои правила. В десять тридцать мы занимаем соседние кровати и пытаемся заснуть. Свет еще не погас, а уже начался храп. В приютах вечно так, и для меня это проблема. Я уже приучился спать очень чутко, поэтому даже в безопасном месте сплю очень неровно. Лежу и смотрю на спину Антона под одеялом, пока наконец кто-то не гасит свет.
* * *
Похоже, я перестал дышать. Во всяком случае, проснулся я, задыхаясь в темноте, будто человек, который чуть не утонул. Мне снилось, как я шел по мосту Ватерлоо к рекламной растяжке на стене кинотеатра: белые буквы на лимонном фоне — огромные, в человеческий рост, но слов никак не разобрать. Я все шел и шел, но так и не добрался до конца моста.
Я выделяю пять вариаций храпа: от тихого, хриплого до низкого, звучного. Фоном слышны слабые прикосновения дождя к узким окнам. Воздух провонял сном, пуканьем и немытой кожей. Один из волонтеров ворочается в кресле. Иногда они читают с фонарем или оставляют работать телевизор с выключенным звуком, но этот сидит в темноте. Интересно, о чем он думает. Интересно, что привело его сюда. Может, ему самому доводилось прятаться от дождя, засовывая газеты под одежду, чтобы не продрогнуть? Или, может, он потерял кого-то?
* * *
Когда мама позвонила мне в тот день, я сначала не понял, о чем речь. Я слышал ее. Слышал слезы в ее голосе, слышал слова, но никак не мог упорядочить их.
Люди по-разному это называют. Я экспериментировал с названиями в течение последних двадцати лет, чаще всего у себя в голове. Иногда, в те времена, когда у меня было такси, я решался поговорить с пассажирами, если у них было располагающее лицо или если ночь была особенно длинной, темной и одинокой.
