— Чем могу помочь? — Мужчина на другом конце провода говорит с роскошным нигерийским акцентом. Вот бы он почитал мне что-нибудь. Чтобы я лежала в кровати, натянув одеяло до подбородка, а он читал мне книжку. — Алло?
— Да, извините. Я насчет рюкзака.
— У вас есть идентификационный номер, мэм?
— Что, простите?
— Код, по которому можно найти вашу сумку, мэм. Он должен быть наклеен на обложку паспорта или какие-нибудь другие документы, которые вы предъявляли во время регистрации.
Я изучаю обои — колючие стебли розовых роз тянутся за мою кровать.
— Мэм?
— Нет. Нет, не думаю, что у меня он сохранился.
Мужчина на том конце провода вздыхает тихо, но достаточно долго, так что я успеваю услышать.
— Что ж, тогда давайте начнем с подробного рассказа о вашем рейсе.
Помню — сиденья в самолете были темно-синие, с небольшими подушечками на подголовниках. Помню — на ужин давали курицу в томатном соусе и рис. Помню — женщина в соседнем кресле была в желтом пиджаке с пуговицами, похожими на шоколадные медальки.
— У вас бывало так, что вы поругались с человеком, а потом он… не знаю… исчез? — говорю я.
— Мэм?
— И сейчас, когда вы вспоминаете о нем, то понимаете, что только и делали, что ссорились с ним. Или, по крайней мере, никогда не говорили ему самого важного. А теперь его больше нет, и уже ничего не поделаешь, правда?
Обвожу пальцем розу, пытаясь вспомнить, как же я выбрала эти обои — они ужасны.
— Мэм, если вы сообщите мне информацию о вашем рейсе и опишете сумку, я смогу…
— Это не важно.
— Но, мэм, я могу…
— Нет, правда, все в порядке, спасибо. Вы мне очень помогли. Спасибо за ваше терпение.
Спускаюсь по лестнице и иду по коридору к папиной комнате. Дверь закрыта. Она белая, с четырьмя углубленными панелями. Никогда не рассматривала ее внимательно раньше. Берусь за латунную ручку. На ней виднеется красная полоска — там, где я ободрала кожу возле большого пальца. Мне нужна сигарета.
«Алиса, ты же знаешь, что курить нельзя», — говорил отец всякий раз, когда я приезжала домой. Я смеялась и указывала на его собственную сигарету, а он отвечал: «Да, двойные стандарты. Но если серьезно, это же и правда вредно». — «Я знаю, пап». — «Я просто не хочу быть плохим отцом», — сказал он мне однажды, а я в ответ просто рассмеялась. Надо было сказать ему: «Ты хороший отец. И всегда им был».
Открываю дверь и делаю шаг. Шторы задернуты. Это бесит меня. Подхожу к тому окну, что возле кровати, и распахиваю его. Золотые вечерние огни. Вдруг я замираю, не решаясь открыть другие окна, но это все-таки проще, чем взглянуть на постель. Во дворе напротив стоит большая черная машина с хромированной отделкой. Кот миссис Уильямс сидит на подоконнике, смотрит на меня.
Постель пуста. Кто-то снял все простыни. Этого я не ожидала. Одеяло, сложенное в центре, похоже на облако с детского рисунка. На матрасе видны швы, плотная обивка по углам. Шесть подушек без наволочек лежат в изголовье. Зачем ему было шесть подушек? На краю одной из них — желтое пятно. Я не могу пошевелиться.
Когда его забирали, его уложили на носилки или сразу в гроб? Не понимаю, почему мне это интересно. Я не хочу этого знать. Но я хочу узнать. Наверно, на косяках остались следы: краску содрали, когда спускались по лестнице. Не хочу смотреть туда.
Стою возле кровати. Чуть сгибаю колени и чувствую твердый край рамы. Ложусь — и пружины впиваются мне в спину. Прямо надо мной на потолке — черная точка. То ли муха или паук, то ли просто пятнышко. Смотрю, не сдвинется ли оно. Нет, не шевелится. Значит, либо это пятно, либо насекомое умерло.
Десять моих страхов1. Оказаться таким, как мой отец.
2. Не суметь объяснить тебе это все.
3. Море. Я могу справиться с ним на береговой линии. Там можно снять обувь и шлепать по воде. Но вот дальше, где становится холодно и темно, мне уже страшно.
4. Быть взаперти.
5. Не найти верных слов.
6. Сон.
7. Смерть.
8. Собаки.
9. Никогда не найти тебя.
10. Отыскать тебя.
Антон разглядывает мой шрам. Я поворачиваю голову так, чтобы он не мог видеть тонкую молочно-белую полоску, которая тянется от правого глаза вниз, к уху. Около десятка людей сидят за столом. Пара человек еще спят. Леди Грейс уже ушла. Я поедаю кукурузные хлопья, которые начинают разбухать от молока.
Антон сидит напротив. Перед ним — большая чашка чая, полная миска овсяных хлопьев в сахаре и тарелка с горкой тостов. Он тычет ложкой мне в лицо, разбрызгивая молоко по столешнице.
— Что это? — спрашивает он, касаясь другой рукой собственной щеки.
— Несчастный случай, — говорю я.
Приподнимая брови, он набивает рот хлопьями.
— Я водил такси, — объясняю я. — Попал в аварию лет пять или шесть назад.
Но я не говорю, что чуть не убил тогда человека. И что это случилось из-за того, что я искал тебя.
— Ты получать страховку, да?
— Я получил иск.
Он сочувственно хмурится, отхлебывая чай.
Мои воспоминания о том времени очень смутны. Даже об аварии: помню только, что у меня не было замедленного восприятия произошедшего, о котором говорят люди. Я искал тебя. И думал, что нашел. Помню, как увидел рыжеволосую женщину: она шла точь-в-точь как твоя мать. А затем — ничего, зияющая пустота, пока я не очнулся от выворачивающей наизнанку боли.
Антон болтает в чашке той же ложкой, которой ел хлопья, достает горку наполовину растворившегося сахара и втягивает в рот. За его спиной солнечные лучи просачиваются в кухонные окна. По стеклу стекает вода, но дождя не слышно.
— Что ты сегодня делаешь? — спрашивает он.
— Буду бродить.
Он хмурится.
— А ты? Пойдешь искать работу? — спрашиваю я.
Он пожимает мощными плечами:
— Не знаю. Уже три дня, а они меня не брать.
— Если хочешь, можно… — Я прерываю себя на полуслове. Давненько я не принимал участия в чьей-то судьбе.
— Куда ты идешь? — спрашивает Антон.
Я подумывал рассказать ему о тебе, но все-таки не стал. Хотя, возможно, он бы все понял. Я же вижу, как разгораются его глаза, когда он говорит о дочери. Так же, как и у меня.
— Куда бы ты хотел пойти? — интересуюсь я.
Антон крутит чашку по пластиковой поверхности стола:
— В Букингемский дворец.
«Букингемский» — роскошное слово цвета старомодного комода из красного дерева — в его устах звучит непривычно.
— Я хочу увидеть Букингемский дворец.
Мы просим бутербродов у волонтера на кухне. Он дает нам зубные щетки и пасту в придачу. В ванной комнате здесь один писсуар и одна кабинка. Я стою у раковины и надраиваю зубы, пока у меня не начинают кровоточить десны. Стараюсь не смотреть в зеркало.
Антон носит белые кроссовки. Его куртка похожа на старый армейский спальник: раздутая, блестяще-оливковая, того же цвета, что имя его дочери. Я натягиваю ботинки и затягиваю шнурки.
Поднявшись по лестнице, Антон сворачивает направо, а не налево. Я следую за ним в церковь, которая оставляет ощущение школьного зала, и отворачиваюсь, пока он крестится, а потом опускается на колени на заднем ряду. Я не верующий, но в ожидании Антона я смотрю на изображение Христа на дальней стене, обрамленное крылатым золотым пламенем, и произношу молитву: те слова, что целыми днями готовы сорваться у меня с губ, теперь летят вверх, к сводчатому потолку.
Снаружи уже разгорается день. Еще прохладно из-за дождя, но я уже чувствую, что в воздухе притаилась жара. Сегодня мне придется обвязать куртку вокруг пояса; я научился делать это так, чтобы не помять фотографию.
* * *
Мы с твоей мамой встречались в квартирке в Блумсбери. Она принадлежала ее подруге. Марина работала в Париже, а это местечко держала про запас, для поездок в Лондон. Возможно, ты не хочешь об этом знать, но я все-таки расскажу тебе, не могу удержаться. Квартирка была крошечная, но замечательная. Мы с твоей мамой запирали дверь и оставались наедине, только она и я, в нашем маленьком мирке, а огромный мир все шумел вокруг — только уже без нас. Она рассказывала забавные истории о своих дочках, о знакомых мамашах; абсурд она могла углядеть буквально во всем. Когда она смеялась — звонко, по-настоящему, — мое счастье становилось плотным, реальным, будто хрусталь.
Иногда после наших встреч мы отправлялись на прогулку. Помню, как мы шли по Уобурн-Сквер-гарден, любовались расцветающими нарциссами и болтали о том, в каком из этих элегантных домов мы хотели бы жить. Но потом она всякий раз начинала бояться, что нас увидят, нервничала, ругалась со мной и в конце концов говорила, что ей пора.
* * *
— Это место для богатых, да? — Антон крутит головой, рассматривая черные ограды площадей, роскошные кирпичные дома и студентов, снующих вокруг зданий университета: множество модной обуви, уложенных волос и серьезных учебников. А я почти слышу стук ее каблучков по тротуару, чувствую прикосновение ее руки, вижу блеск ее глаз.
