— Мне нужна ваша помощь, — произношу я. Мужчина смотрит на меня с подозрением, но я продолжаю: — Мне нужно написать письмо.
Он делает шаг назад — крошечный, но заметный.
— Не могли бы вы дать мне два листа бумаги? — спрашиваю я. — И одолжить ручку?
— Я не… в смысле, у нас нет…
— Я был бы вам очень благодарен за это, — выговариваю я с самым благородным произношением, на какое способен. Правда, оно уже подзабылось — в моем мире от него мало проку.
Мужчина хмурится, сжимая большой и указательный пальцы так, что они побелели. Телефон справа от него тихо жужжит, мигая красным. Его коллега отвечает на звонок. Я жду.
— Вот возьмите. — Рыжий мужчина берет два листа бумаги из принтера за столом и протягивает их мне. — И еще это. — Он берет шариковую ручку с клавиатуры компьютера. У нее нет колпачка, а на корпусе видны следы зубов.
Я изо всех сил стараюсь не вцепиться в них сразу.
— Спасибо.
Он выглядит смущенным. Я снова улыбаюсь.
— И конверт, — говорит он. — Вам ведь будет нужен конверт. — Он вдруг делает паузу. — Или он у вас есть?
Я отрицательно качаю головой. Он поворачивается и наклоняется, открывая ящик. Темно-синий свитер слегка задирается, открывая смятые края рубашки и свисающую плоть на его боках.
— Спасибо, вы очень любезны, — говорю я.
Он делает движение головой — легкий кивок в сторону.
Когда я возвращаюсь с бумагой, ручкой и конвертом, Антон издает радостный возглас. Несколько человек поднимают головы, и я прикладываю палец к губам. Мой приятель выбрал стол у окна, отгороженный стеллажами и заваленный газетами. Я собираю их в пачку, на потом, а затем кладу перед собой чистый лист бумаги.
— Этот — для черновика, — говорю я, разделяя листы. — А этот — для самого письма.
Я уже давно ничего не писал.
Мы находимся в разделе фантастики, в секции «О». Буква «О» — белая, с легким налетом жемчужного блеска. У моей матери была нитка жемчуга, один из подарков отца, которые тот делал, мне кажется, из чувства стыда. А она думала, что из-за любви. Однажды мы разложили их все на обеденном столе — кольца и браслеты, ожерелья и броши. «Выбери две вещи, — сказал я, — только две». Мне нелегко было произнести это твердо: мама плакала, а я никогда не мог вынести ее слез. Она выбрала жемчуг и золотой медальон в форме сердца, в котором ее фотография была напротив папиной, вырезанной не совсем по размеру. Я заставил себя прикусить язык.
Антон диктует мне. Я полагал, что придется задавать ему вопросы, подсказывать, что и как лучше написать, но слова льются ровно, складываясь в готовые предложения. Это письмо существовало в его голове уже давно.
— Моя Сильвия. Через «в», Даниэль. Через «в». Ты же англичанин…
Пишу тебе из Лондона, из Англии. Он очень большой, тут много народа. Я по тебе скучаю. Каждый день просыпаюсь и думаю о тебе. Вижу твое лицо. Каждый день думаю, какая ты красивая. Я ночую в очень большом доме.
Он бросает на меня настороженный взгляд. Я ободряюще киваю в ответ.
Здесь есть сад с двумя рядами цветов и дерево с яблоками. Тебе здесь будет нравиться. Будет нравиться копать землю маленькой лопатой, растить цветы.
Наверно, иногда ты не помнишь меня. Но это нормально, Сильвия. Лица трудно держать в голове, когда людей нет рядом. Я не забываю тебя. Я хочу… нет, нет, мне хочется, чтобы ты помнила меня.
Я пишу, а сам думаю о тебе. Я ведь никогда не видел твоего лица. И когда на душе тяжело, я тревожусь о том, что найду тебя — и не узнаю. Боюсь, что тогда, на дороге, это была правда ты, а я упустил свой единственный шанс. Но чаще я все же уверен, что не пропущу тебя.
* * *
Нельзя соскучиться по тому, кого не знаешь. Но я скучаю по тебе.
* * *
Трудно все объяснить. Может быть, когда ты станешь старше, я скажу тебе. Но скоро я возвращаюсь домой. И мы едем в горы. Твои ноги длиннее, ты быстрее меня. Ты можешь рассказать мне про все, что было после моего отъезда.
Мужчина со светлыми дредами пробирается мимо нашего стола. Я вижу, как он смотрит на нас, притворяясь, что не делает этого. Выбрав книгу с рыжим пламенем на обложке, он спешит прочь.
Дочь моя. Я хочу показать тебе Лондон. Хочу увидеть, как твои глаза загорятся при виде зелени моста Хаммерсмит — той зелени, что можно увидеть, лишь подойдя совсем близко, даже чувствуя запах краски. Хочу показать тебе свои места — те уголки, куда я выкладываю вещи. Выцветший желтый нарцисс, зажатый между планками сточной канавы. Серебристая вешалка на вытянутой руке дерева. Кнопка цвета киновари, втиснутая в щель между изъеденными временем кирпичами.
«Мусор», — скажешь ты.
Нет, не мусор. Взгляни.
Я расскажу тебе о слове «киноварь»: это цвет, а еще минерал. Такой яркий, красный. Можно подумать, будто он создан человеком, но нет, он рождается под землей и выходит к свету.
У меня есть много вопросов к тебе, Сильвия. Я хочу знать каждую секунду с тех пор, как я уехал. Я надеюсь, что ты не ненавидишь меня за отъезд. Это ради помощи, я здесь, чтобы помочь тебе. Иногда все идет как-то не так, и нужно время, чтобы вернуться туда, куда я должен попасть.
Я люблю твою маму, Сильвия. Иногда взрослые ссорятся, но я люблю ее и тебя.
Я обещаю, Сильвия, я вернусь домой. Нужно время, но я вернусь. Я вернусь, подниму тебя в небо так высоко, что ты увидишь все поверх домов, поверх людей и поговоришь с птицами. Если ты сердита, я могу подождать.
Мой друг Даниэль пишет это письмо для меня. Он добрый человек.
Я люблю тебя, Сильвия.
Тато
Мой почерк всегда был не слишком хорош. Он похож на синий след насекомого, устало ползущего по бумаге. Когда я пишу свое имя, оно кажется мне незнакомым. Поднимаю глаза и вижу, что мужчина за стойкой наблюдает за нами. Интересно, ему нравится работать здесь, среди всех этих непрочитанных слов? Что они для него — обуза или возможность?
— Я перепишу заново, начисто, — говорю я, вместе с Антоном глядя на неровные края своих букв.
Он кивает:
— А потом я ей нарисую.
Чистовое письмо не слишком отличается от черновика, но Антон не в обиде. Он забирает у меня бумагу и ручку и начинает рисовать рамку вокруг написанного. Я смотрю, как он хмурит брови, выводя ручкой тонкие переплетающиеся листья и цветы. Даже в мои годы люди все еще способны меня удивить.
Я разворачиваю газеты, потому что шанс есть всегда, и, быть может, именно в тот день, когда я решу сдаться, я как раз и найду то, что ищу.
* * *
Странное дело: я чуть не проскочил мимо. В смысле, прочел заметку — и двинулся дальше. Ведь когда ищешь что-то так долго, то в твоем воображении все уже видится кристально четко и потом нелегко понять, что реальность не совсем такова.
Все эти годы я искал твое имя, с тех самых пор, как узнал его. Искал не только в газетах, но и по радио, на книжных корешках, в компьютерах, даже на надгробиях.
Я нашел не твое имя, а его — черное, с отблеском серебра и золота. Увидел на странице The Times, что и неудивительно. И уже было перелистнул, как вдруг что-то щелкнуло в мозгу — и меня словно ударили под дых. Сердце трепещет в груди, я зажмуриваюсь. Вдох-выдох, вдох-выдох. Открыв глаза, я вижу, что Антон все еще рисует замысловатую розу, а мужчина за стойкой печатает что-то на компьютере. Мимо окна проходит женщина, прижимает к уху телефонную трубку. Газета лежит на столе передо мной. Я переворачиваю страницу.
Это не твое имя, а его. Но когда мне наконец удается сконцентрироваться на мелком шрифте в самом низу, то я нахожу тебя: вот она, голубая льдинка в конце строки.
Дата завтрашняя. Это четверг, мерцающий зеленью гребень холма.
Я думаю о том, как тебе должно быть грустно сейчас, и от этого мне самому становится больно. Сую руку в карман и сжимаю в ладони крошечный детский носочек.
Они могли поставить неверную дату, неверное время.
Так, без паники.
Я вырываю заметку из газеты потихоньку, очень аккуратно, чтобы мужчина за стойкой ничего не заметил. Антон поднимает глаза, но я не встречаюсь с ним взглядом. Сворачиваю кусочек бумаги и прячу его во внутренний карман — туда, где лежат носок, клубок и лекарство от сердца. Я знаю, что там написано, но не в силах расстаться с этой заметкой.
* * *
На похороны отца я надел пиджак с пятном на лацкане. Я вообще не хотел идти, но мать стучала в дверь до тех пор, пока я не открыл, и стояла в комнате, пока я не оделся. Это был яркий день, как сегодня: теплый воздух, ровное голубое летнее небо. Я не мыл волосы уже несколько дней. Голова зудела. Глаза болели.
На похоронах было десять человек. Шестерых из них я не знал. У одного из мужчин в темно-сером костюме был оранжевый загар. Я представил: окна в комнате затянуты жалюзи; на зеленом сукне стола — веер перевернутых карт. И этот мужчина улыбается, глядя на то, как мой отец проигрывает то, чего у него нет. Бормоча свою речь, викарий запнулся на имени моего отца. Позже, за тяжелыми деревянными дверями церкви, мужчина в сером пожал мне руку и сказал, что он с сожалением узнал грустную новость. Отец был его другом, хорошим парнем. У него был низкий голос, сочный и уверенный. Похоже, что он делал маникюр. Я ничего не ответил.
