М. П.: Тем не менее коллекционеры наряду с теми же банками и музеями являются неотъемлемой составляющей нарождающегося рынка. Много ли, на ваш взгляд, вдумчивых, умных коллекционеров? Или коллекционирование сейчас – простое вложение денег?
Г. Г.: Я надеюсь, что они есть и что их становится больше, вдумчивых коллекционеров, у которых есть вкус, страсть и любовь к живописи. Но даже если мы имеем дело просто с чистым бизнесом – это тоже приятно. Если меня расценивают как вложение денег, как инвестиции капитала, как почти денежную единицу, то что же здесь плохого? Музеи… они как раз дают понять коллекционерам, на что надо ориентироваться, что имеет реальный вес и престиж. И одно без другого не может существовать. Это цельный большой механизм. Музеи делают имя художнику. Конечно, может существовать отдельный коллекционер, который имеет свой взгляд на вещи, и он может создать себе коллекцию из чего-то, чего нет ни в одном музее, а потом так это продвинуть, что музеи начнут это покупать. Так что по-разному бывает.
М. П.: Вам нравится сегодняшний период в вашей жизни?
Г. Г.: Нравится. Период затворничества, отшельничества, уединения и работы, но потом начинается другого характера работа, по-английски – showtime. Время показываться, общаться, социализироваться. Хотя в последнее время мне не очень легко это дается.
М. П.: Тем не менее ваша жизнь наполнена разными интересными проектами. Могли бы вы определить, когда вы были наиболее счастливы, когда вы чувствовали себя наиболее комфортно?
Г. Г.: По-разному все. Всегда было интересно, но всегда чего-то не хватало. Хотелось всегда большего.
М. П.: Но вы постоянно генерируете…
Г. Г.: Я надеюсь, что я постоянно генерирую.
М. П.: Сложно поддерживать себя в такой форме?
Г. Г.: Мне было бы, конечно, сложно поддерживать себя в форме, если бы я остался в популярной музыке. Там это зависит от многих факторов и коллектива. А я занимаюсь своим делом, тем, что мне приносит удовольствие. А если это приносит удовольствие еще кому-то другому, то это здорово. А если еще и средства к существованию… Оскар Уайльд говорил еще, что из-под пера должны сыпаться золотые монеты. А если этого не происходит, то стоит ли этим заниматься?
М. П.: Художник по своей натуре – индивидуалист, он остается с холстом наедине. До этого вы работали в группе. Там было важнее сыграться.
Г. Г.: Это очень важно – сыграться. Это такое наслаждение, когда четыре музыканта сливаются и превращаются в одно целое. Это больше чем секс. Это круто. Тем более если это получается.
М. П.: Вы где себя лучше ощущаете – в команде или самостоятельно? Или вы и там и там органичны?
Г. Г.: Я, безусловно, индивидуалист. У меня очень своенравный и сложный характер, но я все равно ощущаю себя в команде. В изобразительном искусстве тоже есть зависимость от кого-то. В случае реализации, конечно. А в творчестве, в создании я абсолютно самостоятелен. Новая Академия – это ведь тоже коллектив. Немного другого качества, но все равно. У каждого есть свои функции, в результате получается машина, которая двигается быстрее, чем каждый в отдельности.
М. П.: Но это команда, объединяющая индивидуальности по формальному признаку. Скорее речь может идти о духовной связи, о потребности каждого ощущать себя не одиноким в своем творческом выборе.
Г. Г.: Конечно. Художники – более самостоятельные и разрозненные элементы. Но здесь очень простая вещь. Когда есть какое-то направление, оно более заметно, ярко в художественном мире, в истории, чем какой-то индивидуум. Даже если индивидуум имеет последователей или учеников, все равно направление больше, сильнее. Это выгодно, и художникам полезно объединяться. Хотя в группах есть опасность, что один или два станут звездами, а остальные будут поглощены их доминантой.
М. П.: Тот же агонизм. Побеждает сильнейший. А вы ощущаете себя победителем?
Г. Г.: Я много раз ощущал себя победителем. Но это не постоянное состояние. Да, побед было много. Но всегда что-то теряешь. Творческий коллектив – как организм, в нем есть теневые функции и функции напоказ. При этом значимость и тех, и других вполне равноценна. Но известности добивается тот, кто в лучах прожекторов, кто освещен. Мне почему-то всегда хотелось куда-нибудь в тень залезть. Я по натуре стеснительный и скромный, мне в лучах рампы некомфортно, неловко. Я думал, откуда эта стеснительность, неуверенность. Ведь если ты предлагаешь хороший, качественный материал, этого не должно быть. Вот когда «Кино» выходило на сцену, не было такого, я чувствовал себя на своем месте. А здесь… Вот почему у меня бывают проблемы с интервью. Я не оратор и не могу говорить на публике. Тимур всегда говорил, что я – практик. Не могу же я быть всем.
М. П.: Однако картины, которые вы пишете, – это тот же акт публичного выступления.
Г. Г.: Такой способ мне наиболее удобен.
М. П.: Были у вас периоды, когда вы совсем не писали?
Г. Г.: Были. Бывает так, что просто нет времени. Но я всегда возвращаюсь к моему любимому занятию. Есть еще какие-то удовольствия. Но это основное, базовое. Если я этого не делаю, то все остальное бессмысленно. Но, в конце концов, я все делаю для самого себя, чтобы себя уважать и чувствовать себя с самим собой комфортно. А если кто-то говорит, что вот это твоя картина великолепна или гениальна, то я могу, конечно, это послушать… Но у меня есть свое мнение, меня не переубедить.
М. П.: Что вас сегодня вдохновляет?
Г. Г.: Сейчас меня вдохновляет спрос.
«Георгий Гурьянов – идеалист и конформист?!»
Интервью журналу «Красный» (2004 год)Любовь Неволайнен:
Спрос на живопись Гурьянова велик. Галереи рвут его на части. Новая «Морская» серия из галереи «Д-137» поедет в Париж, Амстердам и Москву. В чем причины успеха художника, которого западная пресса назвала «Новым Веласкесом», а часть местной художественной общественности вообще отказывается признать живописцем? В причастности к неоакадемизму? В имперском духе творчества? Говорить об этом с Георгием непросто. Он не любит отвлеченные темы, он вообще не охотник поговорить, свой стиль общения называет «литературным минимализмом» – отвечает коротко, односложно, но, как человек вежливый и корректный, на дверь не указывает.
Георгию Гурьянову не хватает пространства. В его старой квартире высота потолка 4,5 метра, в новой – всего лишь 3,6. Интерьер – актуальный «трэш»: из стен грозят выпасть кирпичи, паркет скрипит под ногами, частично разобранный потолок обнажает деревянные доски. С запущенностью эффектно контрастирует роскошь – трехметровые зеркала в золоченых ампирных рамах, антикварная мебель. На столе тюльпаны. Георгий любит цветы, они у него повсюду. На общем фоне выделяется гигантский кактус со следами новогодней мишуры.
[ «КРАСНЫЙ»]: Хочу побеседовать с вами о реалистических тенденциях в западном искусстве. Как относитесь к подобному феномену и чувствуете ли себя в его контексте?
Георгий Гурьянов: Мода на живопись, реализм? Конечно, мне это очень приятно. Спрос растет, столько предложений, столько выставок… Мне это очень нравится. Наконец пришел праздник и на мою улицу, я бы так сказал.
[ «КРАСНЫЙ»]: Не смущает то, что реализм многие воспринимают как искусство, характеризующее определенную политическую ситуацию в обществе, – а именно застой и стагнацию?
Г. Г.: Да, это очень интересная тема. Безусловно, она меня беспокоит. Видите ли, при демократии и либерализме обычно процветает дегенеративное искусство. А рождение величественных, действительно стоящих произведений возможно только при очень больших средствах. Например, скульптура Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Это же не мог сделать нищий художник у себя в мастерской.
[ «КРАСНЫЙ»]: Ваша живопись имеет характерные свойства тоталитарного искусства, тяготеет к реалистичности и монументальности. Эксплуатирует темы армии, флота и спорта, подразумевающих дисциплину, иерархию, контроль.
Г. Г.: Вы совершенно правы. Мне просто нравятся некоторые художники – Арно Брекер, Лени Рифеншталь, также мне симпатичны Дейнека, Самохвалов, Мухина. Так уж случилось, что они жили во времена тоталитарных режимов.
[ «КРАСНЫЙ»]: Вы говорите, что воспринимаете лишь эстетику, но ведь ее невозможно отделить от идеологии. Вы ведь не считаете, что советское искусство было свободным?
Г. Г.: Оно было свободным.
[ «КРАСНЫЙ»]: Вот как? Скажите, пожалуйста, как вы реагируете на прогнозы возвращения «зимы», тоталитарной угрозы, которой сейчас так обеспокоена левая интеллигенция. «Зима» в таком случае должна вызывать у вас, как у художника, определенные надежды? Потому что в искусстве произойдут характерные изменения. Это так?
Г. Г.: В искусстве мне хотелось бы видеть прогресс. В смысле улучшения вкуса.
