Компактней не бывает.
Кроме того, на плечах у меня был бараний полушубок. Я называл его охабень, так как сшит он был мехом наружу. Не стану описывать его, чтобы не возбуждать у вас, Ванечка, чувство отвращения, которое до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни. Достаточно сказать, что при первом же выходе на Тверскую я шесть раз слышал за своими плечами восхищенный шепот:
– Вот это полушубочек!
Два дня я ходил по Москве и, представьте, нашел место. Оно не было особенно блестящим, но и не хуже других.
Лито как лито. Здесь также давали крупу и также жалованье за август платили в декабре. И я начал служить. И вот тут в безобразнейшей наготе предо мной встал вопрос… о комнате.
Как ни крути, товарищ Бездомный, человеку нужна комната.
Без комнаты человек жить не может.
Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель. Но он не мог заменить комнаты, так же как и чемоданчик. Чемоданчик был слишком мал. Кроме того, его нельзя было отапливать. И, кроме того, мне казалось неприличным, чтобы служащий человек жил в чемодане.
Где мне только не приходилось ночевать в те окаянные дни. В ноябре, помнится, я рискнул провести ночь на Пречистенском бульваре.
Он очень красив, этот бульвар, но в ноябре провести на нем больше одной ночи нельзя. Каждый, кто желает, может лично убедиться в этом – по точным сведениям науки на бульваре в конце осени случается даже не 18 градусов, а 271, – и все они ниже нуля. А для того, чтобы прекратить мою литературно-пролетарскую жизнь, достаточно гораздо меньшего количества этих градусов».
«…дотерпеть мне удалось только до полуночи, потом нервы не выдержали – я поднялся и начал прохаживаться по аллее.
Ночь выдалась светлая – небо безоблачное, луна в три четверти, белейший снег…
В тот момент, когда я развернулся и пошел в сторону Арбата, со стороны памятника Гоголю на бульваре показались двое.
Они двигались прямо на меня.
В первый момент я решил, что нарвался на грабителей, и для начала прикинул – не пора ли дать стрекача? Только драный полушубок мехом наружу, светившийся на плечах одного из незнакомцев, придавил дурную мысль.
Привлекшая мое внимание косматая дрянь приходилась родной сестрой моему охабню. Только ополоумевший бандит мог выйти на дело в таком приметном наряде. Правда, были и отличия – например, на моем охабне не было пуговиц. Он не застегивался, просто полы накладывались одна на другую и поддерживать их следовала длиннющими рукавами.
А у его собрата были пуговицы – крупные и к тому же деревянные.
Заметив меня, незнакомец невольно притормозил.
Вам не дано вообразить, уважаемый Ванюша, что испытал неприкаянный, замерзший до отсутствия чувств, литератор, когда в приблизившемся незнакомце разглядел встреченного в Батуме кавказца, призывавшего его к служению грузчикам, прачкам, посудомойкам и прочим пролетариям. О крестьянах я не говорю, так как крестьяне – вы, Ванюша, кажется, сам из крестьян? – тогда были поголовно неграмотны.
Он встретил меня уже подзабытым.
– Вах-вах, кого я вижу!
Сопровождавший его бравый громила в сапогах, наряженный в добротное стеганое пальто и казачью папаху, тут же сунул руку в карман, однако владелец полушубка жестом остановил его.
Я скромно потупил глаза, потом рискнул и поздоровался.
Поинтересовался здоровьем.
Он ответил, что морские ванны пошли ему на пользу.
– …впрочем, как и вам тоже. На днях товарищи доложили, будто в Москве появилась выдающаяся доха, которая могла бы дат сто очков вперед моему полушубку. Я не поверил, ведь этот полушубок, валенки, а также шапку, я вывез из Енисейска, когда возвращался из ссылки в семнадцатом году. Неужели в Батуме тоже шьют такую шикарную меховую одежду?
– Нет, эту доху я раздобыл в Киеве.
– На улицах не смеются?
– Смеяться не смеются, но оглядываться оглядываются.
– Это не беда. Те, кто сегодня смеется или оглядывается, скоро перестанут. Привыкнут! Мы, большевики, отучим их смеяться… Тем более оглядываться.
Должен признать, его русская речь заметно поправилась. Видно, Москва даже у самых национальных большевиков способна отбить местный акцент. Здесь воленс-неволенс заговоришь на самодержавном наречии.
Незнакомец не без большевистского юмора поинтересовался.
– Помню, вы отчаянно желали списать ваши прошлые контрреволюционные грешки на морскую стихию. Типер решили побороться с морозом?
Стараясь попасть зубом на зуб, я напомнил:
– Не вы ли советовали попробовать создать что-либо стоящее для грузчиков? Вот я, рассчитавшись с прошлым, приехал в Москву и даже работу нашел.
– Где, если не секрет?
– В Главполитпросвете.
Незнакомец хмыкнул.
– У Крупской, что ли? Неужели взяли?.. Темна бюрократическая водица. На какую должност?
– Секретарем литературной секции. Будьте уверены, я уже успел освоиться в вашей социалистической действительности и заранее обзавелся рекомендательным письмом из Владикавказского ревкома – товарищ, мол, перековался и сердцем принял пролетарскую революцию, что доказал сочинением пьес о победе трудового кавказского народа над местными кулаками и феодалами.
– Не слишком ли бистро перековался?
– Жить захочешь, поторопишься.
– Чем сейчас занимаетес?
– Изо всех сил помогаю бороться с голодом. Сочиняю частушки.
– Например?..
Я не поленился встать в позу и продекламировал:
Ты знаешь, товарищ, про ужас голодный,Горит ли огонь в твоей честной груди?И если ты честен, то чем только можешь,На помощь голодным приди.
– М-да, – посочувствовал незнакомец, – такие стихи можно писат, только обморозившись.
Пришлось признаться:
– Я никогда не писал стихов.
Была ночь, мороз, самое глухое время суток. Вокруг – городская пустыня, в которой едва теплились тела трех человек – точнее, двух, потому что третий, в пальто, за все время нашего разговора так и не выказал никакого человеческого интереса к морозу, к лунной ночи, к встрече двух, сумевших увильнуть от смерти современников. Возможно, выполняя служебное задание, ему не полагалось мерзнуть?
Или быть человеком.
– …беда без квартиры. Хотя бы какую-нибудь паршивую комнатешку советская власть мне выделила.
– А вы к советской власти обращались?
– Обращался. Не могу даже примерно припомнить, сколько раз ходил в домоуправление с просьбой прописать меня на совместное жительство.
Эта была настолько волнующая тема, что я не постеснялся выложить ему все – и про председателя домкома, толстого, окрашенного в самоварную краску человека в барашковой шапке и с барашковым же воротником. Он любил сидеть, растопырив локти и медными глазами изучая дыры на моем полушубке. Описал членов управления в барашковых шапках, окружавших своего предводителя».
«… – Пожалуйста, пропишите меня на совместное житье, – упрашивал я, – ведь хозяин комнаты ничего не имеет против, чтобы я жил в его комнате. Я очень тихий. Никому не буду мешать. Пьянствовать и стучать не буду…
– Нет, – отвечал председатель, – не пропишу. Вам не полагается жить в этом доме.
– Но где же мне жить? – спрашивал я. – Где? Нельзя мне жить на бульваре.
– Это меня не касается, – отвечал председатель, а его сообщники железными голосами кричали: – Вылетайте, как пробка!
– Я не пробка… я не пробка, – бормотал я в отчаянии, – куда же я вылечу? Я – человек».
«… – Отчаяние съело меня. Мои хождения продолжаются вторую неделю. Жену пристроил в медицинское общежитие, но и там ей покоя не дают. А сегодня ко мне явился какой-то хромой человек, в руках банка от керосина, и заявил, что, если я сегодня сам не уйду, завтра меня выведет милиция. Вот я и отправился на бульвар.
Незнакомец закурил, потом ткнув в мою сторону трубкой, поинтересовался:
– Почему вы, товарищ, решили, что советская власт – это вижиги из домкома? Это скорее отрыжка НЭПа, а не советская власт.
Превращение «завзятого белогвардейца» в «товарища» произошло настолько внезапно, что я растерялся. Слова не мог вымолвить. В тот момент мне ничего не оставалось как обратиться к Богу – так бывает?
Незнакомец тем временем начал агитировать меня в том смысле, что «советская власт» – это в первую очередь Владимир Ильич Ленин, затем ЦК…
Тема была настолько животрепещуща, что я не побоялся перебить агитатора:
– Что ж, мне прямо к Ленину за комнатой обращаться?
– Зачем сразу к Ленину, есть ЦК, губкоми, укоми, первичные ячейки… Хотя можно и к Ленину.
– А вы где служите? – брякнул я.
Незнакомцу вопрос не понравился.
Он потушил трубку и сунул ее в карман.
– Мы не служим. Мы работаем. Боремся за дело пролетариата. Того и вам желаю.
Он попрощался и двинулся в сторону Волхонки.
Издали до меня донеслось – «какой ушлий?.. Где служите!..»
«…я впал в остервенение. На следующую ночь, пробравшись в запрещенную комнату, хозяин которой отбыл в Киев, я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами, свет ее отражался в зеркале, а уж что творилось в зеркале, не буду рассказывать…
