— Мы их голышами зовем, добром не поминаем. От этих всего можно ждать... Стыда на них нет. С богатых дань требуют, кто не дает, убивают. У бедных все отберут и не подумают, что может бедняк помереть от горя. Одно время монголам служили, в их войско нанимались. Видел, на поясе у них кожаные кисеты? Для опиума. День и ночь глотают... Теперь вон поднялись на радение, поскачут, попрыгают, а под конец упадут без памяти — бога достигли! Говорят они: наш покровитель отец Адам. По такому счету Ева матерью им приходится. От опиума ни холода, ни жары не разбирают... Мыться да чиститься — боже упаси! В набегах нацепят на себя орлиные крылья, на лоб — буйволиные рога, наглотаются опиума с вином и пошли грабить. Жестокостью славятся, вот и наводят страх во время налетов... Работу грехом считают, на ахи свысока поглядывают, мастеровые-де людишки. Только что в открытую не поносят их, да и то от страха. А где ахи не могут защитить мечом свои рынки, налетят, разграбят и поминай как звали...
— Они тоже идут к твоему... шейху?
— Нет. Шейх Эдебали их к себе не подпускает. Вернее, не подпускал, пока не нарушили ахи свой обычай. А сейчас как — не знаю.
— Нарушился обычай, что ли?
— Когда в стране брожение, все рушится. В этих краях порядок султанской силой держался. Прежде и халифы, и султаны носили шаровары ахи... Подмастерья с мастерами у ахи за одним столом пищу вкушали... А теперь из общего котла только холостые подмастерья едят. Мастера разбогатели, переженились, отдельно расселились... А полуголодные подмастерья-мальчишки задарма на них работают. И если правда, что слышал я, мало теперь считаются с обычаями ахи!.. Шейх Эдебали — другое дело, за что он взялся, долго держаться будет, на чем стоит, крепко стоять будет. Я, правда, не видел, однако слышал, чудеса он творит. Один простак к алхимии пристрастился, хотел золото делать. В конце концов ухлопал на это отцовское наследство да и все, что сам нажил,— голый остался на голой циновке.
Пришел к шейху Эдебали просить милостыню. Шейх взял будто бы пригоршню земли и говорит: «Вот что такое алхимия, бездельник!» И протянул ему эту землю, а она тотчас золотом обернулась. Ошалел человечек, бросился на колени — подол платья его целовать...
Рыцаря с детства волновали всякие чудеса. Он глянул на ашика другими глазами.
— И вы тоже ахи?
— Нет. Хочу вот стать ашиком.
Он замолчал. Видя, что молчание затянулось, пленный сотник Курт Али-бей сказал:
— Наш ашик — мюрид Баба Ильяса. От Баба Салтука к Баба Бураку, а от него к Таптуку Эмре восходит его иджаза. Силой знания проникает он в глубины моря, силой любви вздымается до высот небесных, сенью своей укрывает народ от беды. Всевидящее око страны, всеслышащее ухо ее. И язык народа. Кто прилепится к его подолу, в накладе не останется.
— Помилуй, джигит! Я всего лишь бедный ашик...
— Конечно. Послушай-ка, рыцарь, что сказал этот бедный ашик:
Я создал лето — и землю украсил.Посыпал я снегом — и воды замерзли.Уголь я жгу, раскаляю железо,Молотом бью по стальной наковальне.Я прикажу — облака заиграют.Я прикажу — и плоды засверкают.Мера мощи в руке у меня.Я хлебом насущным народ одаряю.Небо и Землю я подпираю.Прямо стою, головы не склоняю.Озера и реки к морям созываю.Я — океан, что зовется Юнусом.
— Вас зовут Юнусом, что это значит?
Глядя в землю, ашик улыбнулся.
— Еще не заслужили мы права имя носить, которое что-нибудь значило бы!
Рыцарь испытующе разглядывал его лицо. Ввалившиеся щеки, запекшиеся губы, горестное худое лицо, словно иссушил его негасимый пламень.
— Я знаю, у вас не бывает родового имени,— сказал, усмехнувшись, рыцарь.— У нас бывает, но у меня нет... Отец мой принцем был. И знайте же, нечестивые — из неаполитанских королей... Я назвал себя сам — Нотиус Гладиус. Нотиус — значит без отца, то есть незаконнорожденный... Славное имя то, которое мы сами себе добываем!.. Скажи, если попросим тебя, не споешь ты нам, не сыграешь?
Ашик Юнус не заставил себя упрашивать. Взял в руки саз и гибкими пальцами легко коснулся натянутых струн:
Эй, друг, я вхожу с головою в море любви.Я тону, я иду. Эй, я иду!Соловьем я на ветви пою,Став сердцем, все тело в себе я ношу.Взяв голову в руки, иду за тобой.За тобою, любовь, я иду!
Он пропел еще несколько строф, рассказывавших о жизни и смерти, о любви и печали, о мире духов и пути дервиша.
Пленник перевел рыцарю стихи. Тот вначале слушал вполуха, вдруг заинтересовался. Что-то в словах песни было ему знакомо... «Взяв голову в руки, иду за тобой!..» По телу рыцаря пробежали мурашки. Речь шла о боге, но какое великое самоотвержение было в этих стихах.
Придя в себя, рыцарь удивленно огляделся.
Солнце, освещавшее холмы, закатилось. Кровавое ущелье быстро окутывалось тьмой. Рыцарь забеспокоился.
— Уже вечер, Мавро. Далеко ли отсюда до Гремящего ключа?
Мавро не сразу ответил. Откуда иноземный рыцарь знает гермиянский источник?
— Порядочно. А почему вы спросили?
— Жду товарища. Найдет ли дорогу, если стемнеет.
— Ваш товарищ здешний?
Рыцарь умолк и, казалось, размышлял, как лучше ответить. Пленник поднялся. Юнус Эмре поприветствовал рыцаря, и они спустились вниз на зов дервишского дюмбелека.
Рыцарь до самых дверей проследил взглядом за ашиком. Узкоплечий, сутулый.
И как такой мог просто и легко сказать: «Взяв голову в руки, иду за тобой!»
Ведь на это потребно беспримерное мужество. А этот волочит ноги в своих дорожных бабушах. И откуда только у этого простолюдина сила берется для подобных стихов? Размышляя об этом, рыцарь не забыл ответить на вопрос Мавро.
— Нет, не здешний он, мой товарищ... А что?
— Застанет ночь — не разглядит он болота. Зачем отправился в Гермиян?
— С человеком одним повидаться.
— Если сообразили там, что до ущелья он засветло не доберется, наверняка не отпустили. Дай-то бог!
— Так уж страшно ваше болото?
— А в ваших краях есть болота? Ходил ты когда-нибудь через них?
— Нет.
— Тогда, что ни скажу, тебе не понять. Днем заживо глотает людей проклятое, а уж ночью... Идешь, тростник как тростник. Понадеешься на себя, в своем, мол, уме, глаза не слепы, твердую землю всегда ногой нащупаю, а скверно станет, горы-то вот они, рядом, вернусь по своему следу назад. Упаси господь! А верхом — так и вовсе в сердце страха нет, голова ведь над тростником. Но не обольщайся. Обольщение — смерть... Лошадиное копыто легче ноги проваливается.
А конь оступился — испугается. Поджилки начинают у него дрожать, страх в гладах. И тут же страх этот тебе передается. Наконец понял: дальше не пройти. Надо возвращаться. Спешился, чтобы коня в поводу вести,— и готов! Горы-то, твоя надежда, из виду исчезли. Наверху клочок неба, под ногами болото, с четырех сторон — стеной камыш. Проваливаешься, вылезаешь, глядь — и сил больше нет, сердце вот-вот изо рта выскочит... А болото следы прячет. В камышах знаков нет. Сначала сомнение возьмет, куда это я иду, не в болото ли опять? А потом смертный ужас за сердце схватит. Тогда сколько ни бейся, все напрасно. Одно остается — лечь и ждать своего смертного часа, зная, что орлы да грифы сердце твое выжрут, глаза выклюют!
— Ну и наговорил, трусишка Мавро!.. Это ведь не бескрайние немецкие леса.
— Немецких лесов не знаю... Знаю только, что огромные караваны из сил выбивались и болото их поглотило. Что буря снежная, то и болото. Здешние люди знают... Попал в болото — без проводника ни шагу. А проводника взял — беда твоя удвоилась.
— Это почему?
— А потому, что не на каждого проводника можно положиться. Проводник — он и спаситель, он и душегубец. Заведет тебя и среди бела дня потопит в болоте, из пояса деньги возьмет, коня уведет, одежду снимет. Да и проводником-то быть страшно. Ищет он в болоте дорогу, а уж тебе в сердце сомнение засело, не замыслил ли он зла? Ну, конечно, захочешь упредить врага и сам его прирежешь. Шея у проводников здесь тоньше волоса. Оттого и дорого берут они. Редко кто с добром в болото лезет, больше со злом. А если знаешь, что на одного нельзя положиться, наймешь еще одного. Вот и выходит, что у проводника нет страшнее врагов, чем его собратья.— Он передернул плечами.— Отец говорил: «Болото — оно живое. День на день не приходится. Изменчиво, точно шлюха какая».
— Это как понимать?
— А так, неделю назад по этому пути караван проходил, а сегодня здесь бездонный колодец — течение пробилось. Если ты проводник, постоянно следи за тропою своей, чтобы не попасться в ловушку. Должен сразу приметить новый проход, новое место для засады, новый тайник. Ведь и за тобой следят... Одно спасенье — знать и никому не говорить. Хороший проводник должен беспрестанно следить за своими знаками: не поломались ли, не унесли? Не понаставил ли кто чужих? К голоду, к усталости должен приучен быть, как змея. Ну а уж если воинов из соседских уделов в налеты водишь, недолго тебе жить. Потому-то и не видел я, чтобы кто-нибудь этим долго занимался.— Словно вспомнив что-то, он вздохнул и перекрестился.— Разве только Черный проводник...
