— Уранха, сынок, кончай скорее! Кончай, говорят, надоело!
— Монголы в своих панцирях недаром часто дырки пробили — чтобы и в аду снять нельзя было. Завязываешь да развязываешь...
— Замолчи, пока шею не свернул, как щенку. Побыстрее!
На острове они удачно провернули несколько делишек. Все их нашел он сам, Уранха, с трудом уговорил безмозглого рыцаря. Ремесло у них, по сути дела, одинаковое — разбой. Но френки никак не хотят признать, что ремесло это почетно. Может, для того и делают вид, будто не знают обычая, чтобы львиную долю поживы себе забирать. Повсюду тому, кто нашел и продумал дело — так уж заведено! — придается половина. А рыцарь делит добычу на четыре части. Одну — ордену, другую откладывает «на успех» нового дела, а остаток делит пополам. Уранха быстро сообразил, что ордену он не дает ни шиша. А на успех дела никаких денег не требуется — это ясно. Одного Уранха никак не мог взять в толк: коль скоро ты считаешь, что тебе как благородному подобает жить, не марая рук черной работой, то, покуда ты в этом преуспеваешь, зачем копить алтыны и таскать их всегда с собой на животе?
Вначале он верил, что рыцарь, как он сам говорил, собирает деньги на выкуп, и счел это правильным. Но, подумав, сообразил: ведь если в плен попадешь, деньги, которые при тебе, все равно пропали. К чему же тогда таскать на своей шкуре этот пояс? Мысль эта долго не давала ему покоя, пока не решил он, что рыцарь носит деньги для него, для Уранхи. И с тех пор постоянно испытывал странное возбуждение от сознания того, что ходит рядом с богатством, которое рано или поздно попадет к нему в руки, с нетерпением ожидая момента, когда его единственный на свете друг замертво упадет в какой-нибудь схватке. Не раз они едва ноги уносили, и каждый раз он боялся, что может умереть раньше рыцаря. А если уж он все равно ждет смертного часа Нотиуса, то не проще ли вонзить ему кинжал в горло — и делу конец. Однако его всегда удерживал страх — страх лишиться последней радости на белом свете, жизнь тогда станет совсем пресной.
Не отрывая взгляда от пульсировавшей на шее рыцаря вены, Уранха затягивал кожаный панцирь на последнюю дырку и самодовольно и хищно улыбался, думая о том, насколько хитрее он своего собрата с Запада. Улыбка эта придавала его вытянутому лошадиному лицу выражение глубокой печали.
— Готово, благородный рыцарь!
Из темной глубины пещеры появился монах Бенито.
— Эгей! Что же вы делали столько времени, воришки? — съязвил он, заметив, что они еще не готовы.
Уранха, взяв в руки постолы, присел у ног рыцаря.
— Мы готовы! Только вот завязать осталось!
Монах Бенито сбросил длинную рясу с капюшоном, оделся простым византийским крестьянином: штаны в обтяжку, толстые шерстяные носки до колен, постолы из сыромятной кожи с ремешками крест-накрест, в переплет — по носкам. Вся одежда на нем с головы до ног была из черной материи. Заметив в руках у него вязаный башлык из черной шерсти, рыцарь вспомнил вчерашний разговор с Мавро о Черном проводнике. Башлык закрывал все лицо. Проделаны были только дырки для глаз. Теперь он не сомневался: монах Бенито и есть тот самый Черный проводник, что наводит страх на всю округу. При этой мысли рыцарь твердо решил пошарить как-нибудь у него в пещере.
Монах высыпал из торбы стрелы, согнулся над ними, отобрал те, что были с черным оперением,— такими стреляли караджахисарцы. Вставляя их в колчаны, которые должны были взять с собой Уранха и рыцарь, монах приговаривал:
— Увидят вас, могут поклясться — монголы! А убьете кого, найдут караджахисарскую стрелу! — Он рассмеялся коротким довольным смешком. Ох, и заварится каша! Не родился еще мудрец, который сможет ее расхлебать!
Уранха, одетый так же, как рыцарь, напялил на глаза малахай и стал как две капли воды похож на монгольского воина. Переглянувшись, они расхохотались и захлопали себя ладонями по животу, как это делали монголы в минуты радости.
Уранха сложил старую одежду в торбы, приторочил их к седлам вместе с френкским оружием. Встал посреди пещеры, почесывая в затылке: не забыл ли чего.
Бенито потерял терпение.
— Чего еще тебе в голову ударило, хитрец?
— Скажи-ка, правда ли, когда ты оставляешь пещеру, никто сюда не придет пошарить?
— Не придет.
— Проверял или просто так говоришь?
— Крестьяне не решатся, скорей помрут от страха. Если кто другой зайдет, есть у меня приметы. А дервиш Камаган...
— Кто?
— Тут рядом в пещере живет приятель по цеху, дервиш-монгол...
— Монгольский дервиш!.. Кто такой? Раньше тебя здесь поселился?
— Раньше.
— Не следит за тобой? За теми, кто приходит? Не подслушивает?
— Нет, дорогой. Куда ему, кожа да кости остались. Во рту ни зуба. Глаза ничего не видят давно. Из ума выжил. По-монгольски и то забыл... А про латинский и слыхом не слыхивал. Безобидный. Сторожит здешние места, как пес. Бродит, уткнув нос в землю.
Рыцарь и Уранха, держа коней в поводу, последовали за Бенито.
Когда скрылась из глаз эта троица, намеревавшаяся в первую пятницу апреля месяца 1290 года угнать боевых коней Эртогрул-бея и тем самым нарушить мир, в течение долгих лет с трудом поддерживавшийся в уделе Битинья, смешать границы княжеств и уделов, на площадку перед пещерой с обезьяньей ловкостью спрыгнул худой, маленький, похожий на скелет человечек. Он растянул в улыбке беззубый рот, подбородок его почти коснулся носа. Торчащие скулы и раскосые глаза выдавали в нем монгола.
Это и был тот самый дервиш Камаган, обитавший в соседней пещере, которого генуэзский монах назвал приятелем по цеху.
Прислушиваясь к удаляющимся шагам, дервиш пробормотал:
— Безмозглые френки.
И — самое удивительное — произнес это по-латыни...
Монах и его спутники вошли в тростник и вскоре уже ничего не видели, кроме неба над головой. Им казалось, будто они идут по морскому дну, заросшему гигантскими водорослями. Поминутно проваливаясь в трясину, ведя за собой взбрыкивающих от страха коней, они с огромным трудом одолевали каждую пядь пути. И от этого возникало ощущение, будто пространство, заросшее камышом, необъятно, неодолимо. Ощущение необъятности вызывало и опасение, что камыши, стискивающие их со всех сторон, никогда не расступятся.
Но неприятнее всего было колебание почвы под ногами. Казалось, тонкая твердая корка непостижимой силой удерживается на поверхности бездонного моря. По мере того как они удалялись от твердой Земли, тревога сменялась страхом, страх — ужасом.
Вся надежда была на монаха Бенито. Как он определял дорогу, они не понимали. Бенито словно стал частью самого болота. Только теперь, увязая в колеблющейся под ногами трясине, устав от бесконечного мельтешения тростника, они почувствовали, как слился со страшным болотом этот человек, которого бог весть какие душевные потрясения заставили покинуть родину, завели в эти края и побудили укрыться в пещере. Только враг всех людей, а значит, прежде всего враг самому себе, мог так слиться с этой утратившей всякую привлекательность природой. Набрякшие веки под густыми бровями придавали лицу монаха рассеянно-сонное выражение, но шаг у него был быстрый, точный, решительный. Он успевал следить и за знаками, и за малейшим звуком, раздававшимся в болоте, и уверенно продвигался вперед.
«Почему поселился здесь монах? — размышлял Нотиус.— Чем занимается в этом проклятом богом месте? Деньги его не волнуют. Сам, посмеиваясь, рассказывал, что почти весь опиум, за которым ездит черт знает в какую даль и платит чистым золотом, бесплатно раздает дервишам». И образ его жизни, и место, выбранное для жилья, казалось, не могли приносить дохода. Нельзя было это объяснить одним лишь стремлением уйти от людей. «Мало ли пещер в Италии? Или там нет глупых баб, которые кормили бы его и подавали милостыню? Зачем он появился здесь?» Нотиус скосил на монаха глаза. Тот был абсолютно спокоен. И покой этот объяснялся свободой. Свободой от всяких условностей, свободой творить зло ради собственного удовольствия. Рыцарю показалось, что он проник в тайну монаха Бенито.
В здешних краях никто и ничто не мешало монаху заниматься своим делом. И что еще важнее — у здешних людей не было с ним ничего общего, не было и примера, который помог бы им разгадать его истинное лицо. Он мог не бояться быть застигнутым на месте преступления и опозоренным. Да, Бенито поселился здесь для того, чтобы, освободившись от суетных мыслей о добре, в полной мере вкусить радость мирского зла. И потому сейчас, ведя их по болоту, oн был воистину счастлив и воистину страшен.
Додумавшись до этого, рыцарь успокоился. Для многих людей бесстрашие и добро — такие же братья, как трусость и зло. Опознав в монахе Бенито человека своей масти, он отбросил всякие опасения, поверил, что одолеет проклятое, как сам проводник, болото и, утопая в крови, позоре и грязи, непременно достигнет своей цели.
