— Это кто же такой?
— До сих пор никто не дознался. Многие его видели, да только издали. В недавние годы тут дорогу разбойные люди перекрыли. Напали на караван, что из Стамбула в Тавриз шел. От нашего императора тавризскому ильхану подарки везли. Бог знает, во сколько алтынов ценой. Захватили его разбойники. Монголы, сельджуки, византийцы с трех сторон на выручку сокровищ кинулись. След в болото привел, засучили штаны, влезли в тростник, обыскали все, пядь за пядью... Ничего не нашли, считай, дымом в небо ушли. После того воры в Изнике собор Святой Софии ограбили. Снова взяли след, снова в болото привел — и концы в воду. Вот тогда и пошел слух о Черном проводнике.
— Почему черном?
— Потому что одет он во все черное — с головы до пят. Ночь спустится, попробуй разгляди его в темноте.— Мавро задумался..— Коварно наше болото, мой рыцарь! Ух, страшно!
— А ты знаешь проходы, места для засады, тайники?
Мавро растерялся. Пытаясь выиграть время, улыбнулся, облизал губы.
— Не по зубам, мой рыцарь. Откуда такому, как я, караван-сарайщику...
— Ладно, ладно!.. Ты ведь уже не караван-сарайщик, бестолковый Мавро, а будущий рыцарь, не так ли?
— Пусть так, но проводник по болоту, мой рыцарь,— это дело другое.
— Да не будешь ты водить всяких.
— И захотел бы, да не смог, потому поклялся отцу покойному. «Все, что знаешь, про себя храни,— говорил он.— Видишь, другого способа прокормиться нет, как проводником стать, сынок Мавро, лучше уж сразу головой в пропасть!»
— Чужих за деньги проводить — конечно... А мы сами себя проводить будем.
— Ну, если сами...— Мавро хитро улыбнулся.— Тут нас, слава богу, достанет. Это мы можем.
В это мгновение горы потряс ужасающий вопль. Жуткое эхо прокатилось по темнеющему ущелью.
Рыцарь вскочил. Мавро быстро обернулся. Голос был низкий, густой, нечеловеческой силы.
— Гратиас део-о...
Последний звук тянулся долго, будто по натянутой между горами толстой, как канат, струне кто-то ударил гигантским когтем. Зловещее эхо, не затихая, металось по ущелью. Рыцарь перекрестился.
— Это монах! Его голос. Наш отец Бенито...
Рыцарь не сразу пришел в себя. Опершись руками о стол, с негодованием спросил:
— Бенито? Чего он воет, как собака, паршивец?!
— Тише, мой рыцарь! Об отце Бенито нельзя говорить плохо: знает он наши мысли... Разгневается — беда нам. В нем сила нечеловеческая. Известно, святой человек. Кричит в свое удовольствие, как душа его требует...
Рыцарь вслед за Мавро подошел к краю террасы. Ближе к вершине горы дорога еще была освещена солнцем. В человеке, который размашистым шагом приближался к караван-сараю, они без труда опознали монаха Бенито.
В длинной, до пят, рясе и остроконечном капюшоне, и без того высокий, монах казался громадиной. В руках он держал толстую палку.
При каждом шаге подол его рясы развевался, будто он не шел, а летел по воздуху, не касаясь земли.
— Вот он, наш отец Бенито, мой рыцарь!.. Никто не знает, почему взял он и ушел в горы. Долго бродил, пока не захотелось ему поселиться возле нас... А кричит — значит, в духе... Святой отец, когда в настроении, так, бывает, запустит свое «гратиас део» — горы дрожат!..
Рыцарь выругался сквозь зубы. Мавро бросился было встречать монаха, но остановился и снова поглядел на дорогу.
— Скажи, мой рыцарь, товарищ твой верхом был?
— А тебе-то что?
— Гляди, и всадник вылетел из-за поворота!
Рыцарь подался вперед, всматриваясь в темноту. И радостно воскликнул:
— Он! Уранха!
— Уранха? — Мавро внимательно глядел на дорогу.— По-каковски это?
— По-тюркски, конечно. Тюрок он. И к тому же сотник. Ох, свиреп!.. С ним шутки плохи! Постарайся угодить ему — за конем смотри как следует...
Мавро убежал. Рыцарь, хоть и мучила его жажда, не вернулся к столу за вином, остался у ограды.
Монах Бенито приближался гигантскими шагами. Ряса его развевалась, как юбка у цыганки во время танца. «И как это у него получается? Наверняка, сукин сын, коленями рясу подбрасывает». Рыцарь осклабился, покачал головой.
Из дома выбежала Лия и пала перед монахом на колени. Тот, чуть расставив ноги и опершись на палку, воздел глаза к небу и, словно папа римский, венчающий императора, возложил на голову девушки свою длань.
— Воздастся тебе! Дверь, в которую стучишь, откроется тебе! — Не глядя на Мавро, протянул руку для поцелуя.— А тебе скажу: эй, Мавро, сын Кара Василя, ступай за мной... Я сделаю тебя охотником на людей!
Мавро вздрогнул. Неужто отец Бенито проведал силой духа своего о предложении, которое только что сделал ему рыцарь?
— Вы останетесь, не правда ли, святой отец? — молила Лия.— Не побрезгаете нами, грешниками, не пройдете мимо. Освятите наш дом! Да наполнятся его амбары!
— Не говори «наш дом»! Ибо сказано: «У лисицы есть нора, у птицы в небе — гнездо. Только сыну человеческому негде головы преклонить».
Делая вид, будто не замечает скачущего к караван-сараю всадника, он снял с плеча тяжелую торбу, передал ее Мавро и вошел во двор.
Тюркский сотник Уранха глядел на Лию, державшую стремя, как с высокой горы. Лошадь у него была рослая, да и сам он был на редкость долговязый и худой. Сидя на своем высоченном коне, он едва не касался ногами земли. Длинное копье с треугольным флажком придавало его неуклюжей фигуре еще более нелепый вид.
— Пожалуйте, славный господин мой! Вы осчастливили наш бедный очаг.
— Перестань болтать, женщина! Это караван-сарай «Безлюдный»? Рыцарь Нотиус Гладиус, благородный из благородных, оказал вам честь?
Нотиус Гладиус, стоявший у ограды, расхохотался. Уранха поднял голову.
— Вы здесь, уважаемый рыцарь? Привет вам от Уранхи!
— Не тяни, кебаб остынет. Да и вино вот-вот кончится.
— Ну, нет, не кончится, не то я раздавлю эту груду камней да покидаю в пропасть.
— Потише! Сегодня здесь ночует целое стадо дервишей да свитой монах. Душа каждого из них давно уже с богом беседует в райских кущах. Гляди, нарвешься!
Мавро и Лия помогли закованному в латы долговязому воину слезть с коня. При каждом его движении раздавался звон железа и стук костей. Уранха был так сух, что Мавро казалось: стоит поднести к нему зажженную лучину, и он вспыхнет, как факел. Протянув рыцарю копье, Уранха сказал:
— Наш флаг должен быть всегда впереди.
Рыцарь взял копье.
— Эй, Мавро! Я ведь сказал тебе, с почтенным сотником Уранхой шутки плохи. Хорошенько следи за его конем)
— Пусть не волнуется.
— А чего мне волноваться? — Уранха раскатисто захохотал.— Уши-то не мне отрежут.
— Слышишь, Мавро? Не угодишь ему — уши обрежет, так что гляди в оба...
Они вошли во двор. Рыцарь быстро обернулся и лицом к лицу столкнулся с монахом Бенито.
— Черт побери! В который раз сегодня зазевался,— тихо чертыхнулся Нотиус.
— Помилуйте, рыцарь!
— Это я не тебе, себе говорю.— Оглянувшись на дверь, он понизил голос.— Ну как?
— Все в порядке.— Монах тоже понизил голос.— Согласились.
— Задаток?
— Получен.— Когда Мавро вышел на террасу, он, слегка наклонив голову, представился рыцарю: — Грешный раб божий, генуэзский монах Бенито! Да будет с вами благословение господа, мой рыцарь. Аминь!
— Считаю за честь, святой отец. Ваш сын Нотиус Гладиус из ордена Святого Иоанна! Пожалуйте к нашему скромному столу, осчастливьте своим присутствием!
— С благословения господа нашего Иисуса на небесах да будет ваш стол изобилен. Приятного вам аппетита и счастья!
Рыцарь представил монаху тюркского сотника и отослал Мавро за кебабом. Когда Мавро убежал, он шепотом спросил Уранху:
— За сколько договорились?
— Пятьсот венецианских золотых за голову...
— Вот дьявол! Надул тебя Чудароглу! Разве не говорил властитель Инегёля, что самый паршивый боевой конь Эртогрула стоит полторы тысячи?
— Чудар и четырехсот не дал бы, да из уважения к отцу нашему Бенито согласился на пятьсот... Немало я монгольских грабителей видел, но такого мерзавца, как Чудароглу, встречать не приходилось. И всем разбойникам-то он падишах! И любому тавризскому купцу скупердяю сто очков вперед даст... И такого бесстыдника властитель наш Николас над своими крестьянами поставил! Самому подлецом надо быть, чтобы такое выдумать, видит бог...
Уранха снял шлем. Жесткие и прямые, как плети, волосы рассыпались по плечам.
Узкая борода еще больше удлиняла его лошадиное лицо, щеки ввалились, скулы, казалось, вот-вот прорвут кожу. Острые плечи, локти и колени не мог скрыть даже панцирь. В голых, без ресниц, глазах, которые он редко отрывал от пола, вспыхивали хитрые искорки, что, однако, нисколько не снимало застывшего на его лице выражения скотской тупости. Громкий и неуместный смех, которым он то и дело разражался, свидетельствовал еще и о крайней неуравновешенности.
