Лишь через три года Медведевой удалось доказать, что рост кости у детей после осторожного разрыва ростковой зоны — явление не случайное, а закономерное, что он безопасен, безвреден, не приводит к нарушению роста других костей, не замедляет общее развитие, не тормозит…
…Не люблю спорить с Дагировым: он горячится, выходит из себя и потом, если с ним не согласишься, как ребенок, обижается, но я буду возражать категорически. Вплоть до обкома. И вообще вопрос о переключении на «скорую помощь» надо решать не келейно, в узком кругу, а на партсобрании. Не мешает послушать, что скажут люди. Что касается меня — я против. Куда целесообразнее расширить клинические отделения, и в первую очередь детское. И построить пансионат для мамаш. Мало того, что детишки годами ждут, не могут попасть к нам на лечение, так потом бедные мамы с ног сбиваются, ищут уголок, чтобы приютиться. Это несправедливо.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ТВОРЧЕСТВО
СЕКРЕТАРЬ Дагирова Ниночка непринужденно делала несколько дел сразу. Одной рукой она держала телефонную трубку, другой сортировала по папкам почту, документы. Отвечая на телефонные звонки, одновременно вела беседу о последних модах с сидевшей рядом подружкой и успевала, кроме того, кокетливо поглядывать на синеглазого, в окладистой черной бороде, болгарина, который нетерпеливо расхаживал взад и вперед. Из-за двери пробивался рокочущий дагировский бас, ему возражал голос потоньше. Это тревожило Ниночку: народу на прием, как всегда, собралось много. Наконец голоса за дверью смолкли, и из кабинета — бочком, бочком — выскользнул печально знаменитый мэнээс, автор несостоявшегося открытия. Не поднимая головы, так что был виден только нос и обиженно оттопыренная нижняя губа, пробежал он к выходу и исчез.
Ниночка впорхнула в кабинет и, выйдя оттуда, прижала спиной плотно закрытую дверь.
— Борис Васильевич сейчас принимать не будет. Ждите до вечера.
В приемной зашумели. Багроволицый генерал с голубыми петлицами летчика, вытирая лоб платком, посматривал на всех с нескрываемым раздражением.
— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь. — Ниночка подняла руку. — Борису Васильевичу нужно подготовиться к операции.
В этот момент Дагиров не готовился к операции. На то были вечерние, вернее, ночные часы дома. Да и то в прошлом. Последние годы он «проигрывал» предстоящую операцию мысленно, пока ехал на работу. И все же даже в тысячный раз делая как будто одно и то же, он находил новые приемы, вернее, маленькие нюансы, которые отличают истинного мастера и превращают ремесло в искусство.
Сейчас он просто не хотел никого видеть, потому что не мог успокоиться после недавней беседы. Все, что доказывал этот демагог, оказалось мыльным пузырем, подсвеченным пустым воображением. И он поддался на эту удочку! Потрачено время, деньги, много денег, а выбросить даже копейку ради беспочвенных фантазий — преступление. Тем более теперь, когда надо — в который раз! — доказывать ценность и перспективность намеченных исследований.
За окном раз за разом бухал механический молот — строился новый корпус института. Он подошел к столу, морщась и потирая левый висок. Среди бумаг лежало письмо из министерства. Надо было ехать в Москву и еще раз защищать план научно-исследовательских работ. Это неспроста… Как только институту присвоили первую категорию, от запросов, вызовов, проверок, ревизоров отбою нет. Надо быть начеку. Каждое исследование должно дать результат. Никаких вольных поисков, пристрелок: «Интересно, а что получится?» Контроль, строжайший контроль. Все проверять самому. Конечно, есть помощники — Коньков, Капустин, Медведева, но они еще молоды, увлекаются. Нет, нет, все самому!
А сейчас умыться и — в операционную.
Холодная вода взбодрила. Вытираясь, он глянул в зеркало. Усталое лицо с темными набрякшими подглазьями. Виски совершенно седые. Да, внешний вид восхищения не вызывал.
Затрещал зуммер. Дагиров поднял трубку селектора. Голос Ниночки произнес:
— Борис Васильевич, тут один товарищ не может ждать до вечера. Плохо себя чувствует. Просит принять сейчас. — Слышно было, как Ниночка переговаривается. — Его фамилия Диамандиди.
— Как? — переспросил Дагиров.
— Ди-а-ман-диди.
— Ну и что ж? От кого он? Кто направил?
Ниночка, уточняя, умолкла на миг.
— Он сам по себе. Утверждает, что вы его знаете.
— Странно, — протянул Дагиров и раздраженно бросил: — Пусть войдет!
Дверь скрипнула. На пороге остановился смущенно улыбающийся очень худой мужчина, совершенно незнакомый Дагирову.
— Проходите, — сухо сказал Дагиров, заранее готовясь отказать. Он очень не любил нахалов. — Проходите. Что там у вас?
Заметно припадая на левую ногу и морщась при каждом шаге, мужчина подошел и осторожно сел в кресло.
— Я Диамандиди, — сказал он. — Спиридон Диамандиди.
— Как? — переспросил Дагиров. — Кто?
За окном опять несколько раз подряд ударил механический молот. Словно выстрелила батарея.
— Не может быть, — медленно произнес Дагиров. — Не может быть… Так вы Спиро? Маленький Спиро? Сын Кирилла…
— Спиридоновича, — подхватил мужчина. — Вы его помните?
Отступление второе ПРЕЛЮДИЯДорога свежим шрамом легла через степь. Блеклое декабрьское солнце грело слабо, но холодно не было. Лишь по ночам подмораживало, и развороченная тысячами колес рыжая глина застывала причудливыми комьями. Идти по ним было трудно, и сбоку от дороги по набрякшему солончаку, по кустикам полыни и перекати-поля тянулись многочисленные тропки. Местами они отбегали в сторону, в степь, обходя воронки, заполненные ржавой водой. Сверху ее прикрывал чистый хрупкий ледок. Возле воронок валялись вещи: утюги, кастрюли, детская ванночка, кукла с оторванной рукой, старинный граммофон в коробке красного дерева, подушки, чемоданы. Не так давно они казались очень ценными и нужными, но в пути, чем дальше человек идет, тем меньше остается по-настоящему необходимого. Покореженные грузовики лежали вверх колесами. В одной из воронок торчком стоял зеленый, помятый кузов с красным крестом на боку.
По дороге, а больше рядом с ней кучками и в одиночку шли люди, молча, не переговариваясь. А там, откуда они шли и шли, все сильнее нарастал металлический гул. Изредка их обгоняли тяжело переваливающиеся машины с красными крестами. Навстречу попадались грузовики со снарядами, и тогда все начинали поглядывать на небо — за машинами охотились «мессершмитты».
«Санитарки» поднимались к дороге из балочки, где раскинулся совхозный поселок. Выстроен он был недавно, перед самой войной, и стандартные домики, вытянувшиеся вдоль балки, еще красовались свежей побелкой, а некрашеный штакетник перед ними огораживал голые, необжитые клочки земли. Поселок был пуст, хлопали ставни на ветру, и некому было выйти и зацепить крючки. Лишь возле школы — длинного одноэтажного здания — трясли головами кони, меж их ног сновали воробьи, подбирая рассыпанный овес. Ближе к дверям стояли две машины ЗИС-5 с откинутыми бортами, и красноармейцы, явно старослужащие, поругиваясь, грузили ящики. Госпиталь переезжал.
За погрузкой наблюдал пожилой лейтенант в очках, делавших его лицо напряженно-бесстрастным, несвежая гимнастерка топорщилась на животе. Ежась от резкого ветра, Дагиров помогал считать ящики. Вид у него был весьма странный. Застиранные солдатские галифе, судя по раструбам, должны были на ладонь не доходить до щиколоток, но эту нехватку скрыли обмотки на длинных худых ногах. Ботинки основательно растоптаны, а плечи вместо шинели прикрывала замызганная телогрейка.
В госпитале Дагиров был на птичьих правах, так как прибился к нему случайно, хотя с первых дней войны стремился на фронт. Казалось странным и позорным сидеть в полупустых аудиториях, слушать лекции о функциях кишечника и строении глаза, сдавать экзамены, волноваться из-за оценок. Как будто в мире ничего не случилось.
Военные сводки изо дня в день становились суше и тревожнее. В черных ладонях репродукторов бился горячечный пульс войны. Враг рвался на восток и на юг. Сдали Одессу — город, в котором он так и не успел побывать. Старшекурсники, недоучившись, ушли в армию зауряд-врачами. А он, чемпион области по классической борьбе, человек, который одной рукой мог задушить любого фашиста, должен был вместо винтовочного прицела смотреть в микроскоп. Очень хотелось посоветоваться с отцом, но дом был далеко, да и наверняка отец со своей отарой ушел в горы.
Черный, густо заросший майор в военкомате с безразличием предельно уставшего человека в конце концов послал его подальше.
— Не могу тебя больше видеть, Дагиров, — сказал он. — Глупо это. Понимаешь, глупо. Десять лет тебя учили в школе, три года в институте, и все для того, чтобы ты взял винтовку и пошел кричать «ура!». Не-ет! Народ понимает, Сталин понимает, что хоть и война, а стране нужны будут ученые люди. И армии, кстати, тоже. Доучись и иди воюй. — Он закурил и задумался. — Молодой ты, горячий, думаешь, на тебя войны не хватит. Ох, милый, хватит! На всех по горлышко! Иди кончай институт, успеешь еще все ордена-медали получить… а может, и пулю. Одной храбрости мало, нужно умение. Вот пока его у тебя не будет — и цена тебе грош…
