— У него классные мозги, — нашлась я наконец. — И он очень упертый. Рано или поздно всегда выходит на преступника. Так ты даешь ему три дня, которые он просит?
— Если ты готова весь уик-энд просидеть дома, то дам, — со вздохом ответил Сэм. — Соглашусь. Большого вреда не будет, если мы подержим этот случай в секрете, а сами тем временем постараемся разобраться, с кем имеем дело — кто жертва, а кого можно взять под подозрение. Куда спешить со скоропалительными выводами? Пусть все устаканится. Не знаю, правда, стоит ли дарить ее друзьям ложную надежду. Хотя это как сказать — вдруг она поможет смягчить удар? Дадим им пару дней, пусть привыкнут к мысли, что она, возможно, еще жива…
День обещал выдаться роскошным. Солнце успело подсушить траву. Было так тихо, что я слышала, как шуршат среди полевых цветов насекомые. А вот зеленые холмы меня почему-то раздражали, как человек, повернувшийся спиной, чтобы что-то от вас скрыть. Потребовалась всего секунда, чтобы понять, в чем тут дело: вокруг ни души. Из Гленскехи никто не пришел, никто не полюбопытствовал, что случилось в заброшенном доме. На дороге, скрытой от посторонних взглядов деревьями и стеной живой изгороди, Сэм крепко прижал меня к себе.
— Я подумал, что это ты, — прошептал он. Голос его был тих и слегка дрожал. — Я подумал, что это ты.
Глава 2
На самом деле я и минуты не высидела взаперти перед телевизором, как обещала Фрэнку, не говоря уже про три дня. Начать с того, что я терпеть не могу долго торчать в четырех стенах, а когда у меня паршивое настроение, нуждаюсь в движении. Поэтому активно занялась уборкой: привела в порядок, отмыла, пропылесосила, отскребла каждый квадратный дюйм моего жилища, включая плинтусы и внутренности плиты. Вычистила одежду и перемыла посуду. Сняла занавески, выстирала в ванне и повесила сушиться на пожарной лестнице. Перебросив одеяло через подоконник, выбила из него пыль. Будь у меня краска, честное слово, покрасила бы стены. Меня даже посетила мысль, а не натянуть ли для маскировки дурацкий наряд, как тогда в Гленскехи, чтобы сходить в магазин типа «сделай сам». Но тут я вспомнила о данном Фрэнку обещании никуда из дому не уходить и ограничилась тем, что отчистила от пыли заднюю стенку бачка.
Я еще вспомнила его слова. «Но только не от тебя…» После операции «Весталка» я ушла из убойного. «Бытовуха», может, и не лучшее место по сравнению с ним, но там меньше крови. Хотя что я говорю, дело ведь не в количестве. Здесь все просто: кто-то либо кого-то ударил, либо нет. Остается лишь выяснить, кто именно, и заставить буяна утихомириться. Не приходится заморачиваться, и тем этот отдел полезен. А мне меньше всего были нужны заморочки. Господи, я устала подвергать себя риску, устала от чертовых этических дилемм и непредвиденных последствий. Что с вами, на хрен, такое? Вам что, больше нравится штаны протирать по кабинетам?
Симпатичная служебная форма, чистая и отутюженная, повешенная на дверь платяного шкафа в ожидании понедельника, вызвала у меня тошноту. В конце концов вид ее мне сделался невыносим, и я снова бросила ее в шкаф и яростно захлопнула дверцу.
Сами понимаете, даже занимаясь уборкой, я не могла выбросить из головы убитую девушку. Казалось, ее лицо несло в себе некий ключ к тайне, некое зашифрованное послание, которое только мне дано прочесть, если, разумеется, достанет сообразительности или хватит времени, чтобы этот ключик заметить. Окажись я сейчас в убойном отделе, я наверняка стащила бы сделанный на месте преступления снимок или ксерокопию ее документов, чтобы рассмотреть дома, в спокойной обстановке. Сэм наверняка принес бы их мне, если его попросить, однако я не стала этого делать.
В течение трех дней Купер произведет аутопсию. От этой мысли мне стало не по себе. Я ни разу не видела женщин, так на меня похожих. В Дублине полно страхолюдных девиц, которые, ей-богу, все для меня на одно лицо или по крайней мере происходят из одного и того же флакона с автозагаром. И пусть я не отношусь к числу пятизвездочных красоток, зато глядя на меня, не скажешь, что я из инкубатора. Мой дед по матери был французом, и редкое сочетание французской и ирландской крови дает о себе знать. У меня нет ни братьев, ни сестер, зато масса теток и дядек и соответственно целый легион кузенов и кузин. Однако никто из них и близко не похож на меня.
Родителей не стало, когда мне было всего пять лет. Мать пела в кабаре, отец был журналистом. Дождливой декабрьской ночью он вез ее на машине после выступления в Килкенни. Дорога была скользкой, и они слетели в кювет. Машина перевернулась трижды — видимо, отец гнал на большой скорости, — и лежала вверх колесами на поле, пока один фермер, заметив свет фар, не подошел ближе посмотреть, в чем дело. Отец умер на следующий день, мать не донесли даже до машины «скорой помощи».
Я сразу рассказываю людям эту историю, чтобы потом не возникало вопросов. Народ обычно не знает, что сказать, или, наоборот, впадает в сопливую сентиментальность («должно быть, ты по ним очень тоскуешь»), и чем лучше мы знакомы, тем дольше длится эта слезоточивая стадия. Никогда не знаешь, как отвечать. Потому что тогда мне было всего пять лет и с тех пор прошло двадцать пять. Думается, в таких случаях лучше всего ответить, что я уже более или менее смирилась с утратой. Жаль, что я не запомнила родителей получше и потому тоскую скорее не по конкретным людям, а по мысли о том, что у меня когда-то были родители. А еще по песням, которые пела мне мать, но я никому не признаюсь в этом.
Мне повезло. Тысячи других детей в подобных ситуациях попадают в приемные семьи или сталкиваются с кошмаром ремесленных школ для беспризорных детей. Уезжая в ту трагическую ночь в Килкенни, родители завезли меня в Уиклоу к тетке, сестре моего отца. Я помню, как всю ночь трезвонил телефон, как кто-то беспрестанно ходил по лестнице; помню шепот, доносящийся из коридора, звук работающего автомобильного мотора. Люди всю ночь входили и выходили, и эти короткие ночные часы показались мне бесконечно долгими, как годы.
Помню, как тетя Луиза посадила меня в полутемной гостиной и объяснила, что мне придется у них пожить, потому что мои мама и папа не вернутся.
Тетушка была намного старше моего отца. У них с мужем, моим дядей Жераром, своих детей не было. Он был историком, они часто играли в бридж. Мне кажется, они так и не освоились с мыслью, что я живу в их доме, — выделили мне свободную комнату с высокой двуспальной кроватью, фарфоровыми безделушками и репродукцией боттичеллиевской Венеры. Они не на шутку встревожились, когда я подросла и захотела развесить в спальне плакаты с рок-звездами. Двенадцать с половиной лет они кормили меня, отвозили в школу, на гимнастику и на музыку, коротко, но ласково гладили по головке, когда я оказывалась на расстоянии вытянутой руки, и не слишком докучали своим вниманием. В знак благодарности я сделала все, чтобы они никогда не узнали, что я прогуливала уроки, падала оттуда, куда забираться не следовало, что меня оставляли в школе после уроков, что начала курить.
У меня было счастливое детство, хотя многие приходят в ужас, когда я так говорю. Первые несколько месяцев я обычно уходила в дальнюю часть сада, где сидела и рыдала до рвоты или набрасывалась с бранью на соседских ребятишек, пытавшихся подружиться со мной. Но дети — прагматичные создания и быстро приходят в себя даже после более страшных потрясений, нежели сиротство. Как ни велико было мое горе, бившая ключом жизнь взяла свое. Соседская Эмма висла на заборе, поглядывая на мой новенький ярко-красный велосипед, сверкавший на солнце, и на полудиких котят, обитавших в садовом сарае, наблюдая, как они копошатся, ожидая, когда я наконец проснусь и выйду из дома поиграть. Я рано открыла для себя простую истину: тоскуя о потерянном, недолго потерять самое себя.
Мне помог особый эквивалент метадона (меньше привыкания, не так заметно, вряд ли доведет до сумасшествия): ностальгия по тому, чего у меня отродясь не было. Когда я с новыми друзьями покупала в магазине шоколадку, то всегда оставляла половинку для моей воображаемой сестры (я хранила эти половинки на дне платяного шкафа, где они превращались в липкие лужицы, натекавшие в обувь). Я оставляла для нее место на моей двуспальной кровати, когда у меня не ночевала Эмма или кто-то еще. Когда несносный Билли Макинтайр, сидевший в классе позади меня, вытирал сопли о мои косички, мой воображаемый брат задавал нахалу хорошую взбучку, пока я сама не научилась давать обидчикам отпор. В моем воображаемом мире взрослые смотрели на нас троих, на наши одинаковые черноволосые головки и вздыхали: «Это надо же, они точная копия друг дружки!»
И дело не в том, что я нуждалась в любви, ничего подобного. Мне лишь хотелось, чтобы в моей жизни был человек, который меня никогда не покинет, чей взгляд служил бы гарантией, твердым обещанием того, что мы всю жизнь будем вместе. На фотографиях только я замечаю сходство с матерью, остальные не находят в нас ничего общего. Не знаю, можете ли вы себе это представить. У всех моих школьных друзей отцовские носы или волосы как у матери, или глаза как у сестры. Даже Дженни Бейли, жившая в приемной семье, была похожа на одноклассниц, словно она им двоюродная сестра (учтите, это были восьмидесятые годы, и в Ирландии все в той или иной степени были друг другу родней).
