Зайцев, еще ниже опустив голову, прячется под кепочку.
— А ну, пойдем! — говорит Юрка.
Зайцев стоит.
— Пойдем, говорю!
Пошел, не поднимая головы и не зная, куда деть руки.
За столом сидели молча.
Юрка смотрел, как торопливо глотал печенье Зайцев, обжигаясь, запивал чаем.
— Документы-то хоть с собой?
Кивнул.
— Ешь, ешь… Вон на окне еще пачка. А баранку выкинь.
Зайцев поперхнулся, закашлялся. Юрка встал, похлопав его по спине:
— Ну, ну, не торопись… Никак не пойму, чего ты выпендривался? Сказал бы все сразу. Мол, жить негде и денег нет…
«Скотина я, — подумал Юрка. — Факт. Я только кулаками махать умею. Человек же он. Ему помощь нужна, а я избил бы его сейчас и ушел. Что б с ним стало?»
Охота на журавлей
1Павел Иванович лежит на боку в копешке соломы и смотрит одним глазом, как Валя осторожно идет из леска по жухлой картофельной ботве, неся в обеих руках грузди.
Грузди крепкие, синеватые. Два дня бродил холодный туман над озером, у которого они отдыхали; осыпались листья, и чудной парень, оставленный из-за болезни при курорте работать дворником, заметал на аллеях эту желтую метель в неряшливые кучи.
После холода в березовых перелесках пошли грибы, и Павел Иванович, вставая раным-рано, видел из окна своей палаты деревенских женщин, убегающих по росе в холодный и неуютный по утрам лесок, откуда часа через два они возвращались с полными корзинами.
После всевозможных лечебных процедур Павел Иванович и Валя тоже собирали грибы, он ходил следом за ней по грибным местам, ковырял палкой бугорки и все удивлялся и сердился на себя, что такое: вроде бы пустяковое дело — найти груздь, а ему не дается.
— Павел Иванович, а вы слушайте. Как хрустнет под ногой, значит, на гриб наступили, — говорила Валя.
Грибов он так и не обнаружил. Зато у корня старой березы нашел ежа. Еж приготовил себе на зиму постель из сухих листьев и укутался ими. Наивный, он, наверное, думал, что его никто не видит, а береза стояла у самой дороги, и ни травки, ни кустика рядом. Павел Иванович позвал Валю и шевельнул ежа палкой. «Пых, пых, пых…» — возмутился еж и еще больше свернулся.
— Оставьте его, — попросила Валя. — Пусть спит. Он все равно уйдет отсюда искать себе на зиму другое место: человек потревожил. Вы знаете, ежи лакомятся грибами. — Валя огляделась. — Вон, смотрите!
И вправду, у ног Павла Ивановича рос большой груздь, выставив из-под палых листьев белый обкусанный бочок. А вокруг несколько бугорков поменьше.
Это было вчера. Сегодня они пришли к ежу в гости, а его уже нет. И листьев нет. Пустая ямка.
— Пых, пых, пых… Ушел, — смеясь, сказал Павел Иванович. Потом они сидели на золотой копешке соломы под осенним солнцем. Валя рассказывала ему о себе. Работает на железнодорожной станции, в небольшом городке на Урале, осмотрщиком вагонов, муж разбился на мотоцикле, а она с двумя детьми живет у свекрови, желчной сварливой старухи.
А Павел Иванович, понимая, что между ними никогда ничего не будет, радуясь тому, что и она поймет это, рассказал ей, что женат на великолепной женщине, растет дочь, и он тоже с Урала (назвал ей областной город, металлургический завод), работает слесарем, хотя он им никогда не был и не видел этого завода, а в городе бывал только проездом. Не хотелось ему говорить, где работает. Что одинок — тоже. Он видел по ее тихим синим глазам, устремленным на его руки, что она поверила.
Одевался он добротно, но на нем, длинном, костистом, все сидело как-то просторно, а когда ходил, одно плечо было выше другого. Пальцы длинных рук исколоты, исцарапаны. Кроме науки он еще увлекался садом.
Жизнью он был доволен. Сам выбрал дорогу ученого, все годы стремился к своей цели и вот, наконец, к тридцати четырем достиг желаемого, но остался одинок. Жил отшельником: лаборатория, помощники и дом под горой, у озера, тихий и одинокий, с садом, каких, казалось, не видел ни один садовод. У него было любимое место отдыха — деревянный плотик у большого серого валуна. Павел Иванович часами сидел на этом плотике, думал, разглядывал водоросли. Иногда к нему подплывала огромная щука, лениво шевелила плавниками и смотрела на него, а он на нее. Все было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешенье: пройдет много лет и, когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной русой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до, утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камеры, которые ждут его, ученого XX века…
От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.
— Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко — сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.
— Почему же пешком?
— Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!
— Что же хорошего? — удивился Павел Иванович.
— Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне что нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны — и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы — не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное, хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…
Ему захотелось увидеть тот лес и деревню.
Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и от работы.
Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у дверей и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:
— Господи! Деточка! Да что с тобой?
Он был так слаб, что не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.
В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.
Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Потом захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.
— Мамка-то есть?
Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.
— А батька?
Снова покачал.
— Сиротка, значит?
— Не-е…
— А кто же есть?
— Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…
— Как звать-то тебя?
— Павлик.
— Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…
— Спасибо, тетя!
— Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?
— Хожу.
— В какой класс?
— В седьмой и восьмой.
— Сразу в два?
— Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение…
Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюкву оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять.
К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.
— Что ты, Павлик?
— Умерла Вера Сергеевна!
Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в. Курган.
…Павел Иванович откинулся навзничь в солому и вдруг сказал:
— Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?
