Крепко жму руку.
Ваш Г. Адамович
P. S. Я написал Стаммлеру (именно чтобы объяснить возможную оппозицию Струве), что Вы — м. б. не scholar[193] в обычном смысле слова, но что Ваше понимание литературы в занятиях со старшими студентами (т. е. кандидатов на degrees[194], о кот<орых> он пишет) будет полезно, как ни у какого scholar'a.
30
Paris 8е
7, rue Fred<eric> Bastiat
7 дек<абря> 1962
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо за память, т. е. за то, что написали. И простите за ответ с большим опозданием. Причин этому много, хотя ни одной вполне основательной. Я все время не совсем здоров, не знаю, — старость ли это? Вернее всего, нечто вроде старости при отказе это признать и вести себя соответствующим преклонному возрасту образом.
Очень рад, что Вы всем довольны и что Вам по душе Ваше американское житье-бытье. Я советовал Вам принять это предложение потому, что у Вас останется время писать, «тихо жить и тихо думать»[195], как где — то сказано у Блока. Но опасался, что помимо этого все другое окажется скучным и тяжким. Хорошо, что оказалось не так. Мюнхен был не для Вас (за исключением кабачков, куда Вы меня водили). Ваша «станция», по-моему, — полусумасшедший дом, и притом заведение требовательное. Даже Бахрах, кажется, изведен, а он выносливее Вас и, думаю, равнодушнее.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Искренне желаю Вам всего, что можно, — и «творческих достижений». Очень жаль только, что в Европу Вы, по-видимому, попадете не скоро. Крепко жму руку.
Ваш Г. Адамович
Гингер спрашивает, получили ли Вы его письмо о чемоданах? Никаких бумаг там нет.
31
Paris, 26/XII-1963
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо за поздравление, пожелания и все прочее. Очень был рад получить от Вас карточку с Дедом Морозом и «признак жизни». Шлю Вам тоже пожелания от всего сердца: «стихов и денег», как мне написал Цвибак[196]. Надеюсь, Вы по-прежнему всем довольны и Вами все довольны. Приезжайте летом во Францию, т. е. в Ниццу, вместе с Юрием Павловичем[197]. Погуляем, поговорим «обо всем и ни о чем», а заодно обозреем местные достопримечательности.
До свидания. Спасибо за память.
Ваш Г. Адамович
32
7, rue Fred<eric> Bastiat Paris 8е
19/XI-1964
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо большое — и даже очень большое — за Ваши два письма[198]. Мне было трудно писать, оттого я Вам и не ответил. Теперь, вот уже два дня, я дома и понемногу «прихожу в себя»[199]. Надеюсь через неделю или больше поехать в Ниццу и там пробыть до конца января. А дальше — видно будет.
Спасибо за вашу дружбу, за все, что Вы мне пишете. Если Вы летом приедете в Европу, буду чрезвычайно рад Вас видеть, поговорить «обо всем и ни о чем», — если только будут для этого силы. Как Вы живете, много ли пишете? Весной в Мюнхене я видел проф<ессора> Штамлера (кажется так?), и мы много о Вас говорили. Я рад, что не ошибся, поддерживая Ваше решение ехать в Америку.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Мой парижский адрес всегда действителен, где бы я ни был.
Ваш Г. Адамович
P. S. Не совсем с Вами согласен насчет просветления и всяческих духовных благ в результате долгой болезни. М. б., это и так, хотя бы отчасти. Но я привязан к жизни и в другом. Помните у Мандельштама:
Он исповедоваться хочет,Но согрешить сперва[200].
И вообще, если «просветление» возникает только от неспособности больше «грешить», то ему невелика цена. Надо бы, чтобы оно возникло не на одре болезни, а в полном расцвете сил и развлечений.
33
7, rue Fred<еric> Bastiat Paris 8 29 ноября 1964
Дорогой Игорь Владимирович Получил сегодня Ваше письмо — или, вернее, письма (2) и доллары. Я потрясен и тронут, правда. Зачем Вы мне прислали этот чек?! Возвращать подарки нельзя, я его принимаю, — но зачем? Спасибо, дорогой Игорь Владимирович, но ради Бога (и моего спокойствия, которое доктора считают необходимым), никогда ничего больше мне не присылайте, — по крайней мере, до того дня, как у Вас на счету будет миллион.
Читал с большим удовольствием Вас в «Нов<ом> журнале»[201] и рад был упоминанию о Вас в конце статьи Вейдле[202]. В первом Вашем стихотворении (самый размер) Чиннов как будто вспомнил Мандельштама, но остался собой и к концу поставил свои инициалы, — как писал Т. Готье о Бодлере. А второе — совсем прелестно. Все четыре стихотворения связаны темой, т. е. все — вариация на ту же тему, и все — очень Ваши. Много ли Вы вообще пишете — и только ли стихи?
Крепко жму руку, спасибо еще раз за дружбу. Кланяйтесь, пожалуйста, проф<ессору> Штаммлеру.
Ваш Г. Адамович
34
Paris 8
7, rue Fred<еric> Bastiat
11 февр<аля> 1965
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо большое за письмо и за то, что не забываете. Но в ответ — множество возражений.
Я еще не «поправился», «победы над болезнями» не одержал. Я далеко еще не тот, каким был до припадка. А буду ли когда-нибудь — неизвестно.
«Возд<ушные> пути». Вы меня упрекаете (или вроде того), что я много не дал из своего «архива»[203]. Никакого архива у меня нет и никогда не было. Не думайте, что я этим хвастаюсь: нет, это плохо, это все из-за лени и бестолковости. Надо иметь архив, папки с рукописями и все прочее. Но у меня ничего такого нет. Все ненаписанное — в голове, а голова дырявая.
Мне будто бы «легко пишется». Когда-то было легко. Теперь стало трудно, — и не от болезни трудно, а от отвращения к каждой кое-как написанной фразе, от желания дописаться до чего-то окончательного (коего нет в природе или, вернее, в моих возможностях). Даже сочиняя чепуху для газеты, я пишу много труднее, чем прежде. Но тут, пожалуй, причиной болезнь.
Кстати, «В<оздушных> путей» я не получил. Надеюсь, Гринберг пришлет. Слышал стороной, что там стихи Вейдле[204], — что меня удивило. Не знаю, есть ли там Вы[205].
В Париж я вернулся на днях, еще никого не видел. Да и кого видеть? Гингер болен, в больнице уже давно — что-то мало ясное, но, кажется, серьезное[206].
Как Вы живете, дорогой Игорь Владимирович? Пожалуйста, не считайте меня здоровым, т. е. не нуждающимся в письмах и их не заслуживающим. Мне, между прочим, пишет лирические письма Трубецкой и жалуется на недостаток внимания с Вашей стороны. Но это — между нами (как и то, что он довольно надоедлив). До свидания. Желаю успехов, денег, благополучия и любви. Мне пора бы перестать о ней думать, но я все не могу примириться, что на свете есть только «покой и воля»[207].
Ваш Г. Адамович
35
Paris 8
7, rue Frеd<еric> Bastiat
26 апреля 1965
Дорогой Игорь Владимирович!
Спасибо за письмо. Я всегда рад получить от Вас «весточку». Читал Ваши стихи в «Н<овом> ж<урнале>», «Возд<ушных> путях» и «Мостах»[208] — и, читая, думал, что Вы сейчас единственный в нашей поэзии мастер, «мэтр». Жалко только то, что вокруг Вас — американцы, а не русская молодежь. (Но какое дикое название в «В<оздушных> путях» — «Вопросы литературы»: отдел, где Ваши стихи. Какие вопросы?) Иваск, которого я очень люблю, но во многом с ним расхожусь, сегодня прислал мне письмо с восторгами о Бродском.
Книгу Бродского я только перелистал еще, т. е. твердого мнения у меня нет: кажется, это в самом деле большой и настоящий талант. Но поучиться у Вас ему бы неплохо. Пожалуй, Кленовский тоже «мэтр». Но какой-то мертвенный, вроде усовершенствованного Маковского и, значит, не в счет. А больше никого нет. «Иных уж нет, а те далече»[209].
Спасибо, что справляетесь о моем здоровье. Ничего. «It could be worse»[210].
Кстати, что Вы думаете о стихах Иваска?[211] Мне очень бы хотелось, чтобы они были совсем на уровне того, что он собой представляет, но я всегда их читаю с некоторым ожиданием, что это обнаружится в следующем стихотворении. И так — одно за другим. У него есть какой-то «заскок» в многословии и вычурности, который он оправдывает Державиным и Цветаевой (второе, м. б., верно, но первое — нет).
Это между нами, не для бесед с Иваском, который, по-моему, вроде живого цветка среди бумажных, но не как поэт, а как человек. Но это тоже — между нами.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Крепко, дружески жму Вашу руку, желаю здоровья и всяческих успехов.
