Ничего тут поправить нельзя: каждому свое. Простите, что я об этом вдруг распространился, тем более что Вы все это знаете, наверно, сами и лучше меня. Мой совет: не обращайте ни на что внимания, кроме того, что в Мюнхене можно жить, не думая, где взять денег. Я именно так живу в Манчестере, и у меня чувство, что живу я в богадельне.
О литературе — что же? Вашу цитату из Тютчева я знаю давно как «ахматовскую». Это совершенно верно. Насчет же Смоленского и Пастернака не стоит говорить, т. к. Смоленский при несомненном даровании никогда ничего не поймет из того, что понять надо. Одоевцева мне что-то пишет насчет того, что Вы будто бы считаете, что она о Вас злословит. А это неправда. И она просит Вам это передать. Не знаю, правда или неправда. Еще пишет мне Трубецкой (я его никогда не видел) и спрашивает: «Что Вам говорил обо мне Чиннов?» Почему он думает, что мы о нем с Вами говорили? Но письма его жалкие, ему явно плохо, или он хочет корреспондента разжалобить. Если бы я на него посмотрел, то, м. б., понял бы, а по письмам, не зная лично, судить трудно.
Ну вот — все. Не удивляйтесь, что пишу глупости. Вы ко мне, верно, достаточно привыкли. Диана Оцуп прислала мне его «Трех царей»[169]. Читали Вы это? Мне надо написать предисловие к его сборнику, который она издает[170], и это задача нелегкая, хотя он был поэт несомненный.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. «Раскачнитесь выше на качелях жизни», как писал мне когда-то Блок в единственном письме, которое я от него получил (и по глупости оставил в России). Но Блок советовал «раскачнуться», чтобы увидеть, что жизнь еще страшнее, чем мне тогда казалось, а Вам этого не надо.
Что делала Лида в Мюнхене — не знаю, и не знаю, устроилась ли. Думаю, что все-таки она Вам будет «компанией», если будет окончательно там. Только не для обозрения тех достопримечательностей, которыми мы любовались в мои два мюнхенских вечера.
Ваш Г. Адамович
P. S. Бахраха я люблю за то, что он человек легкий, никогда не утомляющий. С ним говорить, как толстой женщине — снять корсет. Кроме того, он человек верный, если только станет другом.
Это мой адрес не совсем верный. Лучше писать на университет (The University, Russian Department. — Manchester). А Вы написали на Scarsdale Road, где уже не живу![171]
22
30, Denison Road Victoria Park Manchester
13/II-60
Дорогой Игорь Владимирович
Искренне был рад Вашему письму, тем более что оно длинное. Спасибо. Почерк Ваш становится трудным, т<ак> что читал я письмо долго.
Начнем с Трубецкого. Ну что же с него спрашивать! По отношению к Вам он полон лучших чувств, хорошо хоть это. Мне он изредка пишет, и я — хоть никогда его не видел, — чувствую в каждой его фразе какое — то притворство, почти «жульничество»[172]. Но, м. б., и ошибаюсь. Он писал мне, например, что «живет только для поэзии, ни для чего другого». А я этому верю с трудом, сам не знаю почему. Но что он полудурак, в этом сомнения нет. Кстати, он писал об ивасковской брошюре о Вас[173], а Иваск мне ее прислать не удосужился. Очень жаль.
Название для вашей книжки. По существу, подошло бы — «Оттенки», но это дурно звучит, как-то по-дамски. Из других слов, Вами предложенных, я без колебаний выбрал бы «Противоречия». («Продолжения» или «Дополнения» — неплохо, но вызовет зубоскальство и насмешки, непременно.)[174]
Ремизов — «быть может», — нет, «может быть». Вы пишете о «таком писателе», т. е. с почтением. По-моему, он был скверный и лживый писатель, хотя и с проблесками, когда его что-то брало за горло. Никакого слуха ни к чему у него не было. Он мне когда-то и о «Слове о полку Иг<ореве>» говорил Бог знает что, а надо быть совсем бревном, чтобы не слышать за всей непонятной славянщиной «Слова», какая это прелесть. Когда Ремизова чествовали «Опыты», я чуть не поругался с Иваском — именно из-за лживости Ремизова и лживого ореола, который его окружает.
Кленовский, которого я назвал «взыскательным мастером». Ну что же — остаюсь при своем мнении, что он — мастер, хоть и по старинке. Он — вроде Маковского, но лучше. А срывы у него есть, как у всех. Почему «Адамович не должен употреблять выражение взыскательный» — не понимаю. Слово как слово. У меня, впрочем, всегда чувство (особенно в стихах), что по линии subtilite[175] мне за Вами не угнаться, и иногда я Вас из-за этого не понимаю. Вот лишнее доказательство этого.
«Лолита». Я еле ее дочитал, так мне было скучно. Блестяще и совсем ни к чему. И какой вздор, с эпатажем учености, написала о Набокове Берберова в «Н<овом> журнале»![176] Но если говорить о таланте «изображений и повествования», то у Набокова его больше, и даже бесконечно больше, чем в «Живаго», который уже начинает водворяться на свое законное, средне-декадентское, — хоть и не без трогательности, — место. Мне лично «Живаго» интереснее, но как писатель Набоков головой выше.
Пьерафитта[177] не читал, но хочу прочесть, впрочем, по соображениям внелитературным. А «Мосты» хоть и получил, но еще не раскрыл, т<ак> что ответить ничего не могу. Я в переписке с Ген<надием> Андреевым (Хомяковым)[178], писания которого мне нравятся.
Ну вот — все литература. А «за жизнь» — ничего. Когда-нибудь в другой раз. Как Ваше здоровье, как Вам в Мюнхене «живется и работается»? Вы, кажется, теперь в том отделе, где Бахрах, — как у Вас с ним отношения? До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Спасибо за память. От души желаю Вам всего, что нужно.
Ваш Г. Адамович
23
30, Denison Road Victoria Park Manchester
30/IV-1960
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо за письмо.
Но начну с возражения: я Вам написал (по Вашей цитате из моего письма) что «по части subtilite мне за Вами не угнаться». А Вы приняли это за «шпильку», и я Вас будто бы «кольнул»! Честное слово, не собирался и не думал колоть! Это чистейшая правда, и написал я то, что чувствую, без малейших других желаний или настроений. Много у меня грехов и слабостей, но к «шпилькам» я, право, не склонен.
Очевидно, я немножко оглох к смыслу и звуку фраз. Вот Варшавский пишет мне, например, по поводу моей книги о Маклакове и некоторых выражений в ней: «Толстой так бы не написал». А по-моему — выражения приемлемые, ну а за Толстым мне действительно «не угнаться», и я не люблю стилистического «толстовства», т. е. его нагромождений без его силы. Предпочитаю в таком случае Алданова, коим меня Володя В<аршавский> и попрекает. Кстати, Алданов — предмет моего вечного расхождения со всеми литературными сливками, и я остаюсь при своем, твердо. Кое в чем Вы (т. е. Вы все) правы, но мне дорого у Алд<анова> анти-жульничество, которого Вы (опять все, все) не хотите оценить. Но все это — суета сует.
Вот меньше «суета» — то, что Вы пишете о Мюнхене, о себе и прочем. Я догадываюсь, читая между строк, — если читаю верно. Червинская немножко испортилась во всех смыслах, но я думаю, Вы могли бы с ней все-таки подружиться. Что ее тянет к местному бомонду и что она считает себя и держит ведеттой, не сомневаюсь. Но за этим есть и другое. А с Бахрахом у Вас дружба едва ли возможна, хотя и за его жизненным стилем, легкостью, бойкостью, ироничностью тоже есть другое. Но до этого «другого» труднее добраться, чем до Лидиного. Вот, кстати, Толстой: есть в «Воскресении» начало какой-то главы, что люди, как реки, т. е. то широкие, то узкие, то быстрые, то тихие[179]. Это очень верно и ко всем применимо. Впрочем, Вы лично — меньше «река», чем большинство людей.
В Мюнхен я едва ли попаду. В сущности, и незачем, — если в деловом смысле. Но у меня осталось от Мюнхена хорошее воспоминание.
Все-таки пишу «до свидания», дорогой Игорь Владимирович. Шлю очень искренне самые лучшие пожелания— и верьте, пожалуйста, что кроме самых дружеских чувств (литературно и человечески) ничего к Вам не испытываю и испытать не способен: это еще — по поводу предположенных Вами «шпилек». Даже в мелочах.
Ваш Г. Адамович
24
7, Fred<еric> Bastiat Paris 8
18/VI-1960
Дорогой Игорь Владимирович
Мне нравится «Кардиограмма» (лучше бы в единственном числе), но если это есть у Елагина[180], это — его собственность, т. к. название слишком лично и оригинально.
Ни «Линии», ни «Варианты» восхищения моего не вызывают. В сущности, и то и другое — не более чем корректный отказ от названия, вроде как «Стихи». Но уж если выбирать, предпочитаю «Линии». При сдержанности и «тихости» Ваших стихов не следовало бы им дать название иного тона, т. е. громче, резче? Это мне сейчас пришло в голову. И напрасно Вы боитесь намека на сердце (в «Кардиограмме»). У вас так мало таких намеков, что один-два скорей были бы уместны, чем помешали бы, — тем более что медицина в данном случае сводит чувствительность на нет. Ну, не знаю. Но медицина или геометрия Вам были бы к лицу, только что-нибудь сложнее, чем «линии», и если геометрия, то с душком Лобачевского.
