За неделю до свадьбы мне устроили Уфруф в Бродской синагоге и во время службы члены моей конгрегации торжественно забросали меня конфетами. Последние семь дней согласно обычаю я не виделся с Яэль и очень тосковал, жалея себя и утраченное время, когда ее не было со мною.
В назначенный день в дом дядюшки Менахема пришли с музыкою бадхен и скрипач-клезмер. В комнате невесты щебетали ее подружки под строгим присмотром тети Гитл. Бадхен и скрипач проследовали в девичью, и я слышал из своей комнатушки, как скрипка выводила грустную мелодию «А гасн нигн». Сердце мое замерло. Я знал, как под эта музыка невесту покрывают свадебной фатою, что означает ее готовность к венчанию. Никто из моих друзей, находившихся рядом со мною в этот чарующий момент, не поддерживал меня в моем волнении, напротив, все они, и в особенности рыжий Шломо, добрый друг, но пошляк и глумливый балагур, отпускали в мой адрес сомнительные шутки, что были издевательство и могли в иная ситуация послужить поводом для драки. Но я все терпел ради торжественного мига и, чтобы отвлечься, вспоминал прекрасные моменты нашей с Яэль дружбы. Я вспоминал, как увидел ее в первый раз — как она стояла в полутемноте, и керосиновая лампа освещала сбоку ее миленькое личико, я вспоминал пухлый кулачок, крепко сжимавший земелах, и ангельские глазки, блестевшие сливами в сумраке волшебного угла… я вспоминал, как закружилась моя голова, когда я полной грудью вдохнул пыльный воздух одной из уютных комнатушек в доме дядюшки Менахема и мне почудилось, что вокруг — яблоневый сад и его благоуханию нет пределов. Я вспомнил первое прикосновение Яэль, что обожгло мне кожу, и первый поцелуй, оставивший на моих губах яблоневый вкус. Так вот почему написано «накормите меня яблоками, напоите меня вином, ибо я изнемогаю от любви…». Она такая веселая, беззаботная, сияет улыбкою, светится, словно свежее солнечное утро, а как она прыгает и хлопает в ладошки, когда отец привозит ей ойрингелех фун гельд, то есть золотые серьги; и вот она уже вдевает их в заранее приготовленные дырочки в ушах и бросается на шею дядюшке Менахему, целуя его и обнимая, а потом кокетливо посматривает в мою сторону, приглашая оценить подарок. Майн мейделе, майн малке, как же я тебя люблю!
Накануне свадьбы я не спал всю ночь. Шаббат в этот день был особенно торжествен. Сразу после захода солнца к дому дядюшки Менахема стали собираться гости — коммерсанты, коммивояжеры, контрабандисты, раввины, флотские офицеры, судовладельцы, торговцы с Привоза, банковские служащие, полицейские чины, метрдотели ресторанов, доктора, писатели, инженеры, бандиты, мои безалаберные друзья, подружки невесты, многочисленные родственники с обеих сторон. Весь немаленький и, я бы даже сказал, огромный двор дядюшки Менахема заполнили празднично одетые люди. Красивые, пышно убранные женщины с высокими прическами или в замысловатых шляпках, горделивые осанистые мужчины в ермолках, девочки в разноцветных платьицах и мальчики, словно лилипутики, в строгих костюмчиках с галстуками и с кипами на стриженых затылках заполнили пространство двора, и вся эта толпа оживленно гудела, производя мелкие движения, кругом слышались возгласы, вскрики, смешки, и над двором сгущалось ощущение нетерпеливого ожидания, бесконечного любопытства и жажды необычайного зрелища.
Посреди двора четверо моих друзей торжественно держали хупу, раззолоченную, расшитую в звезды и райские птицы и богато убранную в цветы. Я чувствовал себя растерянным, и даже присутствие моих родителей не утешало меня. Тут сквозь свое мечтательное состояние я услышал громкие голоса, и свадебная процессия начала движение. Впереди шли шаферы и калэс цат — подружки новобрачной, далее раввин, потом рыжий Шломо, выбранный свидетелем, за ним — я в сопровождении родителей, затем свидетельница и, наконец, сама невеста под руки с дядей Менахемом и заплаканной тетей Гитл. Гости встали на свои, заранее оговоренные места, и я видел их словно в тумане. Все колыхалось у меня перед глазами, находясь в постоянное движение. Мне сделалось жутковато. Но тут громом начала звучать «Цу дер хупэ», и дядюшка Менахем с тетей Гитл семь раз обвели невесту вокруг моей застывшей в оцепенении фигуры. Потом мы встали под хупу, и к нам приблизился раввин. Я смотрел на своя любимая счастливыми глазами, и она тоже лучилась от радости и счастья, но, подойдя к ней ближе, я почему-то не ощутил привычного аромата цветущих яблонь, но услышал резкий, хотя и приятный запах изобильных духов. Это настолько сбило меня с толку, что я не сразу разобрал предложение раввина подписать кетубу. Очнувшись, я торжественно поставил свою подпись под брачными обязательствами, после чего мамочка поднесла мне тонкое покрывало, что я накинул на голову моей возлюбленной. Успев на мгновение заглянуть в ее радостные глазки, я увидел вдруг какую-то мимолетную тень, скользнувшую, словно грозовая тучка, под ее красивыми куньими бровями, и совсем растерялся, а она стояла передо мною как Ребекка, покрытая покрывалом перед Исааком, и трепетала на ветру. Раввин, между тем, благословил вино, стоявшее перед нами, и, взявшись за руки, мы сделали шаг к столику, где нас ожидал бокал. Моя мамочка сняла покрывало с головы невесты, а я принял из рук раввина предназначенное дня нее кольцо. Глядя в ее милое личико и умирая от счастья, я завороженно прошептал: «Вот ты посвящена мне этим кольцом по закону Моисея…» и надел колечко на указательный палец ее правой руки. Раввин семь раз благословил нас и подал вино. Мы пригубили терпкую пахучую жидкость, и я с размахом разбил бокал о землю. Музыканты ударили в литавры, взвизгнули скрипки, а гости стали громко выкрикивать поздравления.
«Лехаим!» — слышалось вокруг. «Мазаль молодым!» — «Гиб а кук, гиб а кук!» — «Балабусте!» — «Мазлтов!» Мой папочка стоял рядом, и я хорошо расслышал, как он произнес довольным голосом: «Ан эмэсдыке идише хасэнэ» — настоящая еврейская свадьба. Тут поднялся невообразимый шум, замелькали охапки цветов, замысловатые дамские шляпки, всплескивающие ладони принялись порхать, как потревоженные бабочки, из стороны в сторону поплыли красиво упакованные подарки, — и все устремились к богато убранным столам. Бадхен нес что-то скороговоркой, и вдруг неожиданно запел «Лейкэх мит бромн», а гости радостно и возбужденно загалдели, всматриваясь горящими глазами в приготовленные закуски…
Не стану утомлять тебя, майн кинд, описанием той грандиозной вечеринки, перечислением несметного количества блюд, рассказом о безудержных и разудалых танцах и витиеватых тостах, скажу только, что когда с невесты сняли, наконец, фату и гости стали расходиться, я почувствовал необычайное облегчение. Когда мы остались своим кругом, за столом встал дядюшка Менахем и тихим голосом сказал: «Дорогие молодожены и близкие родственники! Я имею еврейскую привычку, чтоб всем было хорошо. Если я говору своим родным за сладкую жизнь, так Бог слышит и не скупится. Когда Бердичев рвал мою душу на куски, я молился и звал в помощь праотцов. Я работал, как вол, ради моя семья. Совсем молодым человеком познал я горечь сухого сухаря. Сначала я учился в портняжной мастерской у Менделя Аугенблика, пусть у него будет столько денег на леченье его макес, сколько он мне платил за работу. Это был редкий хойзекмахер. Я таки часто получал от него затрещины. Он делал меня наравне с помойкой. Но я не хотел, чтобы мне было плохо. Разве человек хочет себе плохо? Поэтому я быстро выучился на изумительного мастера. Все знают, что может достичь клигер ид. Он не станет кричать на Мясоедовской: «Ой, вей з мир, я не живу…». Он станет работать. Вы будете с меня смеяться, но я сказал себе: моя планида — знатность и богатство. Мой отец, пусть на здоровье спит в могиле, был шмуклером, да и меня в отрочестве приобщил к этому отчаянному ремеслу. Но я сказал себе: «Менахем, если тебе скучная судьба, займись сколачиваньем капитальца, потому это лучше, чем полиция будет копаться в твоей заднице». И я пошел по жизни, и пока я бродил тудой-сюдой по жизни, я многого увидел, потому много смотрел и за многое догадывался. И что вы думаете? Я таки разбогател. Почему нет? Но это все мое богачество за ради дочек, чтоб мне было за их локоточки и коленки… Вот сидит дружочек Гитл, женушка моя любимая. «Мы живем ради свои дети», — твердила она всю жизнь. А я что говору? Всякий денек и всякую ноченьку мне за их душа болит. Мы не можем, чтобы доча была олте мойд, — ее нужно замуж выдать. Вот поэтому сейчас перед гости такой замечательный жених, — чтоб он был здоров! Мы не можем отдать кровиночку свою за какого-нибудь урла или выкреста, потому чтим Бога всех евреев, а он завещал нам сохранять семя Авраама. Лучший хусн, сын лучшего друга и, можно сказать, мой приемный сын сегодня здесь, чтобы сроднить наши семьи и наперед дать потомство ради нашей общей радости. Благословляю вас, дети мои! Идите здоровые, зайд гезунд!»
