— Извини, — тихо сказала я.
Он остановился и внимательно посмотрел на меня. Должно быть, мое предположение показалось мальчику таким абсурдным, что потребовалось время переварить его. Напоминание о том, что его судьба тесно связана с судьбой отца, братьев и сестер, казалось, ошеломило Микеле.
— Ты даже представить не можешь, — сказал он наконец.
— Что?
— Что значит быть сыном Николы Бескровного.
Я хотела расспросить его, поскольку знала, что значит быть дочерью моего отца и насколько это иногда трудно. Но промолчала. Со временем я поняла, что Микеле готовился к своей роли с детства. Что его медленные и иногда неуклюжие движения, полуулыбка, то расстояние, на котором он держался от окружающего мира, — хорошо продуманные шаги. Они помогали ему, с одной стороны, меньше бояться своего отца, а с другой — бороться с неосознанным желанием вырвать ему сердце голыми руками. Микеле изобрел собственную систему спасения, как поступили и все члены моей семьи.
В иные дни хватало любой мелочи, чтобы вызвать гнев нашего отца: неуместное слово, плохая оценка, его ссора с другим рыбаком или слишком много замечаний от бабушки Антониетты. Отцовское терпение было размером с фитилек свечи. В такие дни не обходилось без ссор за столом. Джузеппе молча таращился в стену и считал про себя, плотно сжав губы. Считал до тех пор, пока отец не прекращал изрыгать богохульства, пока к его глазам не возвращалась блеклая синева спокойствия, а вены на шее не опадали до обычного размера. Тогда Джузеппе тоже успокаивался, осознавая, что шторм снова миновал. Винченцо, более резкий и в мыслях, и по характеру, сжимал кулаки и стискивал зубы. Он поклялся себе, что однажды врежет отцу и заставит его заплатить за все. Моя мать, больше всех страдавшая от оскорблений мужа, несколько секунд сидела в тишине, словно ошеломленная очередной ссорой, затем с грустью вставала и шла к ткацкому станку, за которым работала до позднего вечера. Двигала гребенку — раз, два, три; глухие, размеренные удары. Сосредоточившись на стрекотании станка, она больше ничего не чувствовала ни внутри, ни снаружи. Моим спасательным кругом был Микеле. Я специально шла в школу помедленнее, чтобы не встретиться с Магдалиной и остаться наедине со своим соседом по парте. У меня не хватило бы смелости откровенно говорить о своем отце при Магдалине, к тому же я боялась, что она со своей кошачьей грацией покажется Микеле гораздо интереснее меня. Тогда я уже училась в четвертом классе и еще острее ощущала, насколько я ниже ростом и некрасивее других девочек в классе.
Гномиха, Коротышка, Чекушка — вот лишь некоторые из ненавистных прозвищ, которыми меня награждали одноклассники. Все, кроме Микеле. Каждый из нас двоих был по-своему уродлив, отличался от других, и это нас объединяло.
Худшее из оскорблений мне прошептал на ухо Паскуале, когда учитель Каджано рассказывал нам про «экспедицию тысячи»[9].
История была одним из моих самых любимых предметов. Иногда даже сердце билось быстрее, стоило мне услышать о героях, пожертвовавших жизнью ради свободы. Они были принцами, не запятнанными подлостью района, в котором я жила. Каждый из них, казалось, совершил нечто великое. И в сравнении с этим борьба, происходившая по соседству, выглядела делом воистину незначительным. Трястись над каждой лирой, чтобы обеспечить выживание; платить за аренду ветхого дома, старой убогой хижины, где из мебели есть всего четыре стула, а на четверых детей приходятся две кроватки, скрипучие и воняющие мочой, потому что запах намертво въелся в матрасы; за плитку цвета земли; за свет, который едва просачивается сквозь несколько узеньких вентиляционных отверстий. Парта, за которой я сидела в классе, со временем превратилась в трамплин, с помощью которого можно было прыгнуть в другое измерение, сбежать, неважно куда, в прошлое или в будущее. С одной стороны — раздутый зловонный пузырь, в котором плавали наши дома у набережной, с другой — мир наверху, где-то высоко в небе; его я не видела, но была уверена, что именно там начинается другая реальность.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
По классу порхали слова, светлые и прекрасные, они уносили меня далеко-далеко. Именно поэтому скабрезность Паскуале вызвала у меня такой гнев, который в других обстоятельствах невозможно было бы объяснить.
— Знаешь, что я подумал, Малакарне… — начал он.
Прозвище тогда фактически заменило для всех мое настоящее имя, и только мама и Джузеппе продолжали называть меня Марией. Паскуале говорил со мной со второго ряда парт, наклонившись, чтобы приблизиться к моему левому уху. От него несло луком, и я поморщилась от отвращения. Паскуале был высоким тощим мальчиком, узкоплечим и узкогрудым, с головой немного крупнее, чем следовало бы. Энергия в его теле будто целиком шла в рост, оставляя все прочее на стадии отделочных работ. Единственное, что было в нем по-настоящему красивым, это глаза: большие и очень черные, горящие живым злым огнем, который заставлял бояться и уважать их обладателя.
— Ты как раз подходящего роста, чтобы отсосать мне, — заявил обидчик с недобрым смехом и скрестил руки, наслаждаясь моей реакцией, которая стала полной неожиданностью даже для меня самой.
Я вскочила со стула и ринулась к нему с единственным желанием — ударить, неважно как. В ушах звенело эхо его ненавистного голоса, злобного ворчания наглеца. Я укусила Паскуале за ухо. Увидела кровь. Почувствовала скользкое прикосновение его мокрой от пота щеки. Сквозь вспышку гнева различила его безмятежные губы, шепчущие всю эту грязь, смакующие каждое слово, и его самодовольство еще больше задело меня. Мне бы удивиться, почему он ничем не ответил, не укусил меня тоже или не врезал мне кулаком. Прошло несколько секунд, показавшихся бесконечно долгими, а потом Микеле встал между нами, в то время как синьор Каджано, возвышаясь рядом, командовал, что делать.
Тогда я успокоилась и вернулась на место, все еще тяжело дыша и ощущая отвратительный металлический привкус во рту. Учитель Каджано молча смотрел на меня. Остальные тоже притихли. В тот момент учитель воистину казался мне существом с другой планеты, способным своим высшим разумом постичь мою истинную природу. Несколько секунд я смотрела ему в глаза, но и только: у меня не хватило смелости долго выдержать его ледяной взгляд. А вот он продолжал смотреть, и казалось, будто он впервые меня видит и запоминает каждую деталь моего детского тела, особые приметы: оливковую кожу, ярко выраженные скулы, высокий лоб, спутанные волосы, подстриженные под горшок, что точно меня не красило. Микеле тоже посмотрел на меня, украдкой, словно боялся обвинений учителя в том, что именно его присутствие в классе — его, сына Бескровного, — заставило меня сорваться.
Учитель велел Паскуале встать и подойти к кафедре. Я пристально смотрела на щеки обидчика с ярким румянцем, на красивые глаза, драгоценными камнями сияющие на блеклом, невыразительном лице с низким лбом, массивной нижней челюстью и постоянно угрюмым выражением. Затем учитель позвал и меня. Я была готова объясниться, повторить, если понадобится, ту грязь, что Паскуале шептал мне, от начала и до конца. Конечно, учитель бы понял и оправдал меня, но за те несколько секунд, которые мне понадобились, чтобы дойти до кафедры, я сообразила, что наделала.
Учитель Каджано открыл ящик стола и вытащил длинную линейку, которую использовал для наказаний. Я ждала, когда он спросит, как это, черт возьми, меня угораздило и, главное, почему, но вопрос так и не прозвучал. Учитель осторожным и размеренным шагом подошел к нам с Паскуале. Я подняла глаза только тогда, когда синьор Каджано заставил нас посмотреть на него. И увидела его человеком из плоти и крови. Жесткие волосы, спутанные за ушами. Яркие глаза; белки пронизаны тонкими красными прожилками. Показалось, что он смотрел на меня внимательнее и дольше, чем на Паскуале, словно говоря: «Как ты могла, Де Сантис, я и правда не ожидал от тебя такого». Я хорошо училась, получала достойный оценки, и не раз учитель ставил меня в пример другим как прилежную школьницу. Я с удовольствием читала. Пусть у нас и не было денег на книги, зато летом в третьем классе я обнаружила в подвале тайную библиотеку отца. Никто бы не подумал, что человек вроде него любит читать. Это было его личное пространство, которое он ревниво охранял. Я увлеклась историями Агаты Кристи, и эти упражнения в чтении помогли мне правильно использовать глаголы и не смешивать итальянские слова с диалектом. Однажды учитель даже сказал мне, что я как губка впитываю все, чему он меня учит, чтобы потом использовать эти знания в нужное время. Я была так горда собой, что целую неделю говорила с Микеле только об этом, и мы вместе мечтали обо всех замечательных вещах, которыми я могла бы заняться, когда стану старше.
