Узкую полоску тротуара у двери поглотил пырей, а стена, когда-то белая, теперь почернела от гнили и позеленела от плесени. Я закрыла глаза, потому что эта картина опустошения внушала мне ужас. Тем не менее дом Бескровных был жив и здоров, кишел людьми и все еще неумолимо привлекал меня.
Я положила портфель на землю и осторожно огляделась по сторонам, проверяя, не смотрит ли кто на меня, но все, казалось, были заняты своими делами. Поэтому я решилась встать на цыпочки и заглянуть в окно рядом с входной дверью. Внутри было темно, свет проникал только из окна, в которое я смотрела, поэтому потребовалось несколько секунд, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку и разглядеть комнату. Я заметила двух младенцев, сидящих на полу. Дальше виднелись кухонный стол и другие предметы обстановки. Женщина вытирала руки о фартук на животе. Я внимательно наблюдала за ней. Должно быть, это жена Бескровного. Как она могла выйти замуж за такого ужасного человека? Я не понимала, сколько ей лет: в детстве все взрослые кажутся очень старыми. Лицо темное, как и растрепавшиеся волосы; некоторые пряди еще держатся в прическе, другие падают на плечи. Дети очень маленькие, с большими испуганными глазами. Должно быть, это младшие братья Микеле. Сколько вообще отпрысков у Бескровных? Мой брат Винченцо дружил с еще одним Бескровным, старшим братом Микеле.
Мне запомнилось, что окно в доме Бескровных было очень высоким, а глаза тех двух детей, близнецов, судя по сходству, — просто невероятно огромными. От мысли, что такой человек, как Бескровный, мог стать отцом, у меня кровь стыла в жилах. Я закрыла глаза, дрожа и представляя себе ужасного людоеда в обличье человека, который запугивает собственных детей огромными клыками и острыми ножами. Любой шум превращался в Николу Бескровного, который подбирался ко мне, чтобы схватить и утащить в какое-нибудь ужасное место. Это его голос вырывался из груди со страшными всхлипами, будто ему не хватало воздуха. Я испугалась и убежала, тяжело дыша.
Сокровенные слова
1
В детстве меня окружало много страшного. Страх был инструментом, которым взрослые владели виртуозно. Им пользовались, чтобы оберегать нас от опасностей, подстерегавших на каждом шагу. Я боялась находиться одна на улице вечером. Боялась бурного моря. Темных подвалов, мышей, пауков. Иногда даже Наннина внушала мне ужас своим длинным лошадиным лицом, странно угловатым, с неестественно вылезающими из орбит глазами. Я боялась ведьмы, но больше ее ядовитых слов меня пугало, что она может видеть будущее, знать что-то и о моей жизни, заставить меня страдать. Боялась потерять маму и бабушку, боялась, что их заберет некая неведомая сила. Боялась Джузеппе и, хоть и по другим причинам, Винченцо и папу. А еще я боялась Пинуччо Полубабу. Он тоже жил на нашей улице, вместе с матерью-вдовой, которая уже много лет назад начала понемногу терять рассудок.
— Когда-то она была красавицей, — сказала мне однажды бабушка Антониетта. — Напоминала знаменитую актрису. Как там ее звали? Мэрилин Монро.
Я даже представить себе не могла эту старуху молодой. Когда я впервые ее увидела, ее светлые волосы превратились в пепельные, а кожа стала как пергамент, сморщилась и высохла. Высохли и руки, ноги и вены. Ее звали Кончетта, но для всех жителей района она была Тинучча Безумная. Когда она говорила, капли слюны разлетались во все стороны, потому что у нее во рту не хватало зубов. Один глаз был косой; всю ту сторону лица изуродовал парез, поразивший Коннетту после смерти мужа.
— Это из-за разбитого сердца, — говорила мне бабушка. — После того как она узнала, что ее сын — наполовину женщина.
Меня бросало в дрожь от уродства Тинуччи. В то время все уродливое снаружи я считала уродливым и внутри, но еще больше меня пугала мысль, что эта женщина может быть заразной, тлетворной, чумной, что ее уродство — болезнь, способная перекинуться на других и поразить их тоже.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тинучча всегда ходила по нашему району с потертой кожаной сумкой черного цвета, такой огромной, что Безумная горбилась под ее весом. Будучи ребенком, я думала, что сумка под завязку набита всякой всячиной, живой и не очень. Когда малолетние хулиганы замечали на улице вдову в длинном черном платье и с сумкой на плече, они издевались над ней, называли ее ведьмой, сумасшедшей, старой вонючкой, потому что она была совершенно поблекшая, дурно пахнущая, застрявшая в прошлом. Изредка Тинучча Безумная бросала в них несколько кочешков салата, объедки фруктов или гальку. Она никогда не ругалась. Лишь махала рукой перед глазами, словно прогоняла надоедливую муху, и ритмично шевелила челюстью, будто пережевывала нут или ядра грецкого ореха. Я жалела ее и злилась на хулиганов. Они считали себя на улицах главными, умнее и сильнее других, хотя на самом деле были просто детьми. В их компанию входили Миммиу и Паскуале, Роккино Церквосранец, мой брат Винченцо и некий Сальваторе, худой мальчишка с лицом как у мышонка и двумя большими оттопыренными ушами. Все называли его u’nzivus, Грязнуля, потому что он редко мылся и летом между пальцами ног у него постоянно скапливалась черная грязь, которую он без тени смущения выковыривал ногтями. В те времена такое встречалось на каждом шагу, поэтому никому и в голову не пришло бы осуждать мальчика. Его скорее жалели, считая очередным отпрыском бедной матери, несчастной женщины, которая ничего не могла поделать со своей плодовитостью и уже родила двенадцать детей, девять из которых выжили. Сальваторе, один из средних, ни рыба ни мясо, не особенно умный, даже мухи не обидел бы, вероятно потому, что в нем не было зла и он еще не достиг того возраста, в котором в душе человека появляется жестокость. И поскольку он не ведал, что такое зло, другие ребята вечно подначивали Сальваторе на разные безобразия. Поносить последними словами стариков или сумасшедших, бить бутылки перед дверями пожилых людей, поджигать кошек. Некоторые тетушки-соседки осторожно подходили к малолетним хулиганам и пытались поговорить с ними, призвать к порядку, но любые добрые слова влетали им в одно ухо и вылетали из другого.
— Некоторые вещи делать нельзя, потому что это причиняет боль вам самим и ранит сердца ваших матерей, — иногда выговаривала им бабушка Антониетта, но Винченцо с друзьями просто пожимали плечами. Их непроницаемые лица были похожи на запертый дом, закрытую дверь, душу, замкнувшуюся в самой себе, не существующую или уже мертвую.
В те дни я плохо понимала, какие чувства испытываю к своему брату Винченцо. В большинстве случаев мне казалось, что я вовсе не сестра ему, точнее, что для него это не имеет большого значения. Если Джузеппе всегда относился ко мне с любовью и заботой — умывал меня, когда я была малюткой, поднимал к зеркалу, чтобы я могла посмотреть на себя, брал на руки и танцевал со мной, — то Винченцо просто игнорировал или высмеивал. Однажды, когда мама мыла полы, он толкнул меня в ведро с мыльной водой; в другой раз, когда я подметала двор, опрокинул меня на кучу угля для печи.
И дело было не только в недостатке доброты и вежливости, но и во внешности. Он двигался неуклюже, ходил опустив плечи, горбился. Мама часто говорила, что разгадала дурной нрав Винченцо, еще когда он был совсем ребенком. Он воровал репу, инжир и виноград, рискуя попасть в зубы сторожевым собакам или получить камнем от фермера. Он бесчисленное количество раз падал с деревьев и возвращался домой с ободранными коленями, порванными на заднице брюками, а один раз даже с глубоким порезом над правым глазом, рассекшим надвое бровь. Хулиганы постарше постоянно издевались над ним из-за рваных штанов, мама с бабушкой Антониеттой отчитывали, папа бил ремнем, пинал и отвешивал подзатыльники, но ничто не могло исправить Винченцо. Поэтому мама, обливаясь слезами, просто чинила его штаны, раз за разом, опять и опять, потому что денег на новые не было.
— Тебе совсем не жалко свою мать! — кричала она сыну в минуты отчаяния, надеясь пробудить у Винченцо совесть, но раскаяние было совершенно чуждо этому мальчишке.
