Но сейчас я стояла у кафедры, отгородившись ладонями от учителя с его ледяным взглядом, требующим расплаты за мою несдержанность. Он всыпал Паскуале десять ударов линейкой; пятнадцать досталось мне. На этом все закончилось, хотя я знала, что заслуживаю худшего наказания. Когда прозвенел звонок, Паскуале направился прямиком к себе домой и даже не попытался поквитаться со мной. Магдалина не сказала мне ни слова, отвела глаза, будто ей за меня было стыдно. Домой я шла с Микеле.
— Ты правильно сделала, — сказал он мне. — Паскуале — поносник.
Я то и дело бросала на друга затравленный взгляд и снова принималась рассматривать улицу, по которой мы шли. Дома казались мне более уродливыми и ветхими, чем обычно, виа Венеция — серой и грязной, площадь дель Феррарезе — призрачной и блеклой. Микеле и правда думает, что я правильно поступила? Он тоже служит частью того неодолимого хитросплетения, в котором мы все обитаем? Того, где насилие считается делом справедливым, законным и даже героическим?
Мы встретили Полубабу, он был одет в платье и соблазнительно покачивал бедрами на ходу. Несколько стариков остановились, чтобы посвистеть ему вслед и обменяться ироничными смешками. Один парень, не сбавляя шага, дотронулся до своих гениталий, потом поднял глаза к небу и прикусил губу. Другой свистнул, как обычно разгоряченный мужчина свистит проходящим мимо красоткам. Полубаба посмотрел на него томным взглядом. Он не понимал, что они смеются над ним, что больше всего им хочется осыпать его плевками, вытереть ноги о его красивое платье, вырвать ему волосы, расцарапать смуглое лицо. Микеле не смотрел по сторонам, я же, наоборот, запоминала все. Я чувствовала себя частью этой непристойной, безобразной, бездушной карусели. «Все едино, я Малакарне, дурное семя», — произнесла я вслух, прошептала на диалекте, как иногда говорили мне бабушка и Винченцо, даже если я хотела быть кем-то другим, неважно кем.
Я бросила Микеле и убежала, снедаемая тоской. Над моим телом словно бы каким-то образом надругались, и мне хотелось плакать. Я помчалась домой, решив признаться в своей выходке в школе и надеясь, что папа изобьет меня, как тогда Винченцо. Вдруг после этого мне станет легче.
Тетушка Наннина стояла у двери и подняла руку, чтобы поздороваться со мной, Роккино Церквосранец играл в шарики на улице вместе с братьями, а жена Мелкомольного лущила бобы, сидя на мягком стуле. У нас все были дома. Мама терла пекорино, Винченцо держал в руках коробку, в которой хранил выручку за работу сборщиком лома, а Джузеппе разговаривал с отцом. Оба уже сидели за столом. Пятнышко света, проникающего сквозь окошки, лежало в центре скатерти.
— Что ты натворила, Мари? — спросила мама. — С тобой что-то случилось? У тебя испуганное лицо.
Папа отодвинул стул, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Время от времени он переводил взгляд на Винченцо, который снова и снова пересчитывал немногочисленные лиры обслюнявленным пальцем. Закрывал коробку, опять ее открывал. Эти навязчивые движения в конце концов разозлили отца.
— Если ты не оставишь эту коробку в покое, я отберу у тебя деньги и брошу в унитаз! — рявкнул он.
Винченцо, который то ли после обряда ведьмы, то ли после отцовских колотушек стал немного мягче, подчинился и сел рядом с Джузеппе. Я надеялась, что сейчас случится какое-нибудь событие, которое отодвинет момент моего признания, но надежды не оправдались.
— Так ты скажешь или нет? Ты бледная как смерть, — заметил отец.
Я положила портфель, заправила волосы за уши и какое-то время молчала. Горло мне словно пронзил один из тех острых ножей, которые папа вертел в руках. Мать тоже молчала, белая как простыня. Она взяла меня за плечи, намереваясь хорошенько рассмотреть. Темные круги с голубоватыми прожилками, запавшие глаза, высокие и угловатые скулы, по-дикарски гордое лицо. Я знала, что она мысленно взывает ко мне: «Мари, ты ведь тоже женщина. Разве мало того, что у меня вечно голова болит от выходок твоего безрассудного брата? А еще ваш отец…»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Я избила Паскуале Партипило. — Я стояла, расправив плечи и сложив руки на груди, словно мы были в школе и я признавалась в содеянном учителю.
— Ты избила его? — Папа отложил ножи и отодвинул стул подальше от стола. Он хотел видеть мое лицо. — А почему ты это сделала?
Мама разволновалась и, кажется, собиралась заплакать.
— А еще я укусила его за ухо. До крови.
Мама поднесла руки ко рту, чтобы заглушить рвущийся наружу стон. Винченцо встал и издал странный смешок, который испускал в те редкие моменты, когда думал, что стоит засмеяться. Начало было тихим: глухое «кхи-кхи», как первые капли летнего ливня.
— Мари, что ты наделала? — спросил Джузеппе, качая головой. Он не переносил насилия и по этой причине часто ссорился с отцом, который считал сына слишком слабым по сравнению с другими мальчиками.
— Он говорил мне всякие гадости на ухо. Ужасную мерзость.
— Мерзость?
Папа раздумывал над моими словами. Некоторое время назад он устроил себе убежище в подвале, там, где время течет медленно и постепенно отравляет человека. Где маленькие заботы накладываются на большие. Оплата счетов, потом еще деньги на еду, тетради для школы, одежду, обувь, которая быстро изнашивается. А за стенами дома самые страшные опасности. Там каждый пытается увернуться от неприятностей, поиметь слабого, спасти себя. Моряки, наркоманы, шлюхи из Торре Кветты и с набережной. Да, так и есть, понял когда-то отец. Если тебе вредят, ты вредишь в ответ.
— И ты хорошо поступила, — сказал он, придвигая стул обратно к столу.
— Что ты говоришь, Анто? — Настала очередь мамы изумляться чужой снисходительности. Может, она сама собиралась поколотить меня, и была бы права.
В этот момент папа напустил на себя показную серьезность, как делал, когда хотел показать, что быть отцом — это самая важная миссия, которую доверил ему Христос. Он взялся за спинку стула одной рукой и развернул его ко мне и матери. Раздвинул ноги. Положил одну руку на бедро, а другую поднял и ткнул в мою сторону указательным пальцем:
— Послушай меня внимательно, Малакарне. Если хочешь, чтобы другие тебя не поимели, запомни несколько правил. Пусть хорошенько отпечатаются у тебя в голове. — Он постучал пальцем себе по виску. — Тогда ты однажды скажешь, что я преподал тебе важный урок и он тебе помог.
Отец прочистил горло и встал. Подошел ко мне. От него пахло одеколоном, он недавно побрился. Это было прекрасно. Глаза сияли яркой голубизной. Я не боялась его в ту минуту. Если бы могла, если бы знала, как это сделать, я бы обняла его, попросила бы у него прощения, потому что не сомневалась: я допустила ошибку, совершила ужасный поступок, за который мне стыдно. Однако такие сантименты в то время были для нас делом немыслимым, и я не перестану жалеть об этом всю свою жизнь.
— Правило номер один, Мари, запомни хорошенько: лучшая защита — это нападение!
Мгновения счастья
1
Старший сын Церквосранцев ждал невесту у базилики. Он был в синем двубортном костюме и галстуке нарядного серебристого цвета. С приятной искренней улыбкой на лице. Такой же приятной, как и у средненького из братьев, Роккино, но более доброй. Все говорили, что он унаследовал мягкость и послушный характер отца и красоту матери. Так говорят, когда сын вырос достойным человеком. Возможно, из-за хорошей репутации, которую он заработал, за всю жизнь не тронув никого и пальцем, или из-за того, что он жил рядом со своим отцом-рыбаком, многие соседи пришли на его свадьбу с прекрасной Марианной, дочерью пекаря. Она тоже была красива, с лучистыми карими глазами и светлыми волосами, обрамляющими бархатистые щеки.
— Бог создал их такими красивыми и вот теперь соединил, — бормотала тетушка Наннина.
Она тоже приоделась по такому случаю, припудрила нос, который иногда морщила — наверное, потому что не привыкла к косметике, — и даже отважилась накрасить губы, что не осталось незамеченным. Бабушка Антониетта кивала, сложив руки на животе. Иногда она качала головой и казалась при этом растроганной или опечаленной. В последнее время она стала очень чувствительной, поэтому слезы лились у нее легко и по каждому поводу; даже нечто красивое могло заставить ее расплакаться.
