— Тебе весело? — спросила я его в какой-то момент. — Все веселятся.
— По мне, так свадьбы — отстой, — ответил брат в своей обычной резкой манере.
— Мария, ты хочешь… потанцевать?
Предложение Микеле удивило меня. Неловкость, с которой он произнес эту фразу, сразу же напомнила мне его первые дни в школе. Я не то чтобы хорошо умела танцевать, да и практиковалась всего раз, с Джузеппе, и оттоптала ему тогда все ноги. Винченцо так и остался сидеть в углу; мимо него то и дело проносились танцующие пары, спотыкаясь о его конечности, но он молчал, оставался совершенно невосприимчив к веселью, словно бездушный камень. А я протянула руку Микеле, и он нерешительно проводил меня в центр зала. Оркестр заиграл «Двадцать четыре тысячи поцелуев», песню, которую я знала наизусть, потому что в хорошем настроении мама всегда напевала ее. Микеле положил мне на талию, прямо у основания спины, свою ладонь — наш первый настоящий физический контакт. Что за странная пара: я крошечная и худая, он большой и толстый. Мы закружились, легко скользя между неуклюжими танцорами. Я не наступала ему на ноги, а его руки твердо направляли меня, не давая выбиться из ритма. Он был хорош, солидный вес не мешал его уверенным движениям.
— Ты прекрасно танцуешь, — сказала я, глядя ему прямо в лицо и, возможно, впервые замечая, какие у него густые, длинные, загнутые ресницы.
— Ты тоже.
Оркестр продолжал играть, ритм закручивался водоворотом, некоторые пары сдавались, возвращались к столам, тяжело дыша, придерживая сытые животы или массируя усталые ноги. Я же, напротив, чувствовала легкость; во время танца с души свалился камень. Мы с Микеле больше не разговаривали. Музыка играла слишком громко, он был слишком сосредоточен на своих и моих ногах, я была слишком смущена, чтобы взять на себя инициативу. Смотрела я на него, но с отсутствующим видом, словно видела перед собой что-то другое.
— Раз, два, три, — произнес Микеле в какой-то момент, будто хотел напомнить ритм, который я, казалось, потеряла.
— Раз, два, три, — пробормотала и я.
Раз, два, три…
Стоило закрыть глаза, и я почувствовала, что лечу.
Раз, два, три…
Стоило закрыть глаза, и я могла изменить реальность, перестроить ее на свой вкус.
Раз, два, три…
Мой отец, Винченцино, ведьма, Никола Бескровный больше не нависали надо мной угрожающе, словно отравленный плод больного дерева.
Раз, два, три…
Стоило закрыть глаза, и все показалось преображенным и новым. Страх рассеялся.
И тут я почувствовала, как меня тянут за руку. Тогда я снова открыла глаза и увидела, что Микеле неподвижно стоит в центре зала. Несколько пар все еще танцевали; другие, тихие и молчаливые, наблюдали за происходящим. Папа с силой тащил меня за руку. В тот момент он показался мне воплощением уродства, чужеродной фигурой, которая вышла из тени, из другого измерения, и поглотила меня, заставив вернуться в мир, от которого я тщетно пыталась отстраниться. Мама стояла позади и всем своим видом умоляла мужа не устраивать сцен, потому что все уже наблюдали за нами и она, конечно, не хотела портить вечер молодым супругам и другим гостям. Несколько женщин, сбившихся в кружок возле окна, с тревогой смотрели в мою сторону. Вероятно, они задавались вопросом, что сделала дочь Тони Кёртиса, чтобы ее так тащили прочь. Папа сел за стол, избегая моего взгляда. Он не привык так вести себя со мной, и было видно, как неуютно ему в этой роли.
— Не танцуй с сыном Бескровного.
Он сказал это тихо, потому что не мог позволить Бескровному-старшему услышать оскорбления в свой адрес.
— Но это ее школьный друг, — попыталась вмешаться мама, однако сделала только хуже, потому что теперь папа знал, на кого направить свою ярость.
— Почему ты заставляешь меня так поступать?
Обычный вопрос, который он повторял нам и себе перед тем, как потерять терпение или сразу после того, как начинал молотить кулаками направо и налево.
Я перевела взгляд с одной стороны зала на другую. Хотела убедиться, что Микеле не слышит, что никто не заметил происходящего за нашим столом; молилась, чтобы близкие Магдалины достаточно увлеклись танцами и не обращали на нас внимания. Но события не всегда подчиняются нашей воле, и когда Магдалина с родителями снова сели за стол, глаза папы все еще метали молнии. Демон опять овладел им и не спешил отпускать.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Богом клянусь, если ты не исправишь этих детей, Тере, я убью тебя своими руками. Или я убью тебя, или я убью их.
И на этот раз он говорил громко, не стесняясь. Песня Челентано оборвалась, оркестр онемел, ошеломленный голосом папы, который в минуты гнева звучал как звериный рев. Прибежала бабушка Антониетта.
— Поднимайтесь, синьора, а то и вам достанется! — приказал ей отец, как только она плюхнулась на стул.
Мама смотрела на свои руки, сложенные на коленях, губы у нее дрожали, и все тело содрогалось от коротких прерывистых стонов, словно ее бил озноб под внезапным порывом ледяного ветра.
— Я так больше не сдюжу. Либо делайте то, что я вам говорю, либо я вас всех прикончу. — И тарелка перед папой разделилась на две совершенно равные части.
Соус выплеснулся на красивую вышитую скатерть, на отцовский нарядный костюм, на руки, трясущиеся от негодования. Я закрыла глаза и на этот раз надеялась больше не открывать их. Я видела перед собой шествие на Страстную пятницу. Мертвый Христос с терновым венцом; скорбящая Богоматерь, обливающаяся кровавыми слезами; несущие ее статую мадоннари — мужчины в белых капюшонах, со свечами в руках; тетушки-соседки бьют себя в грудь, их головы покрыты черными вуалями. Я чувствовала себя как в тюрьме. Плач полился из меня, будто опустошающий душу ливень. Впервые вспышка папиного гнева довела меня до слез. Мы все встали и последовали за отцом к машине. Джузеппе и Винченцо шли быстро, мы с мамой брели за ними, как тетушки из привидевшейся мне процессии.
Папа оставил нас перед дверью и уехал куда-то по трассе А-112. Я очень хотела заговорить с мамой, но не могла. Она сама подошла ко мне и обняла. Затем, словно преодолевая бесконечную усталость, опустилась на лестницу, ведущую в подвал. Сняла многочисленные золотые украшения, которые надела для торжественного случая, и распустила волосы, от влаги и пота липнувшие к лицу. Я села на нижнюю ступеньку. Мы выглядели как две заводные фигурки, и ни одна из нас не могла остановиться по собственной воле.
— Мне снился сон, Мари, прошлой ночью. Будто я тону. Я двигала руками и ногами, чтобы оставаться на плаву, но вода все больше и больше тянула меня вниз. Я видела вас — тебя, Джузеппе и Винченцо — на берегу, вы смотрели на меня с отчаянием, но ничем не могли помочь.
— А что потом, мам? Что случилось потом?
— Как только все вокруг почернело, я сумела схватиться за хвост сирены, которая вытащила меня из воды, а потом взлетела. Уже не сирена, а птица, Мари. Как тебе такое? Она унесла меня далеко-далеко, за моря и облака, на другой конец света.
— А какой она была, мам? Та, другая, часть света?
— Гадкая, Мари, а мне казалось, что там будет красиво. Многие километры заброшенной земли, только горы и скелеты деревьев. Там я снова увидела тебя, Джузеппе и Винченцо, но ты была худой, как деревья вокруг, и волосы у тебя стали сухими и выгорели, словно колосья пшеницы под солнцем. Вы показались мне такими суровыми, настоящими дикарями. Потом откуда-то пришел ваш отец, он закричал, приказывая мне вернуться в старый мир, потому что тот, новый, оказался уродливым.
— Ты вернулась?
— Не знаю: сон оборвался. Я сама задавалась таким вопросом, но думаю, что вернулась. Так было не всегда, Мари, клянусь тебе. Я имею в виду твоего отца. Так было не всегда.
Я смотрела на нее, желая поделиться самыми сокровенными мыслями, самыми глубокими чувствами, но слова застряли в горле, смешавшись со слезами, которые я пыталась сдержать. Мама пальцами подняла мне подбородок и внимательно посмотрела в лицо.
— Ты красивая, Мари. Ты молодец. Ты лучше всех нас.
