— Скушно у вас, — зевнул он, отказавшись от сигареты.
— Повеселим, — согласился Артист, берясь за гитару:
Я оживу, когда погаснет сигарета.Я оживу, когда допью бокал.Я оживу, когда, теплом согретый,Я выпью яд, который будет ал.На свет печальный, невосходныйЯ посмотрел, раздвинув грусть.Ну что ты, друг мой благородный…Мы оживем когда-нибудь.
Леденцов не понимал, почему они вот так, все вместе, не идут в театр или на волейбольную площадку, не отправляются в лес или, в конце концов, почему не ходят вместе на работу — бригаду могли бы сколотить. Почему сидят в сумраке кустов, тупо вперившись в сигареты, что их держит тут? Видимо, причин много. Но одну Леденцов уже видел: скука. Этих подростков скручивала зевотная скука. Вчетвером им казалось веселее.
— Скучать-то можно и в одиночку, — бросил Леденцов.
— Я одна не могу, — призналась Ирка. — Сидишь дома, а где-то и что-то происходит.
— Один спятишь, — согласился Шиндорга.
— Мы вместе тусуемся. — Бледный выдохнул дым. — Нам весело, все поровну, никого не боимся…
— Хотим — балдеем, хотим — панкуем, хотим — фанатеем, — добавил Артист, побренькивая на гитаре.
И Леденцов прибавил вторую причину: они все одиноки. Лезут в этот Шатер от скуки и одиночества.
Ребята беспрестанно курили и перебрасывались какими-то дежурными словами, не всегда Леденцовым понимаемыми. За листвой давно стемнело. Зажглись окна, ушли со дворов дети, и попритихли улицы. Леденцов, привыкший беречь каждую минуту, удивлялся их обращению со временем — вечер уплывал в никуда. То ли они чего ждали, то ли они так жили… У Леденцова были к ним десятки вопросов, но он боялся спугнуть эту вторую и еще хрупкую встречу. Поэтому тоже чего-то ждал, затянутый их шатровым временем, которое не имело вех людской жизни и тянулось вообще, как в космосе.
— В школе ребята тоже вместе, — вернулся он к одиночеству.
По скрипу скамейки, по жужжанию басовой струны, по тугому шороху Иркиных джинсов Леденцов понял, что сказал не то. Ребята молчали, выжидая других его слов, но добавить он побоялся.
— Ты сам-то в школу шлендрал? — насмешливо поинтересовался Бледный.
— Десять классов.
— Нравилось?
— А что… неплохо.
— Только не надо песен, — зло проныла Ирка.
В сумраке Леденцову показалось, что они обступили его. Он непроизвольно повел руками. Но ребята сидели на своих местах, видимо лишь повернувшись к нему.
— Я бы все школы пережег, — мрачно сообщил Бледный.
— За что? За двойки?
Бледный не ответил. Ирка сказала, противным сюсюканьем изображая учительницу:
— Дети, для сочинения вам предлагаются две темы. Первая, несвободная: роман «Что делать?». Вторая, свободная: «Что школьникам нельзя делать».
— А меня, Желток, знаешь за что педсовет по стенке размазал? — лениво спросил Шиндорга. — Задали сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я нашкрябал: «Не скажу». И все. Ну и поволокли.
— Зачем же скрыл?
— А какое их собачье дело? Могу я иметь тайну?
— Педсовет, — усмехнулся Артист. — Меня чуть не вышибли из школы знаешь за что? За одежду.
— За какую одежду?
— Я пришел на урок в лаптях, онучах, портах и армяке.
— Непорядок, — вяло возразил Леденцов, не уверенный, можно ли выгонять из школы за маскарад.
— Разве это хулиганство? Шутка.
— У тебя на поясе деревянная ложка болталась, — вспомнила Ирка.
— И миска деревянная была, — добавил Шиндорга. — И квас. Ты на уроке стал тюрю хлебать.
В этих ребятах Леденцов вдруг узрел какую-то несуразность, какое-то дикое несоответствие, пока им не понятое — чего с чем? Он даже поочередно вгляделся в светлые пятна лиц, но глаза уже не видели — видела память. В Шатре сидело трое парней, плотных и крепких, басовитых, с растущими усиками; сидела девица с женским бюстом, широкими бедрами и грудным хрипловатым голосом… Три дяди и одна тетя. Но говорили и вели себя, как пятиклашки. Будто сказочные детки, обожравшиеся таблеток роста.
— Пора, — решил Бледный, вставая.
— Домой? — удивился Леденцов, все чего-то ждавший.
— Нет.
— А куда?
— Узнаешь.
И он вспомнил: проверка. Его будут проверять. Интересно: на какие качества? На смелость, на хладнокровие, на выдержку?.. Или на сообразительность, на товарищество, на рискованность?.. Скорее всего на силу. Излупят скопом или заставят драться с Бледным. Короче, в шахматы играть не предложат.
Они шли дворами, скверами, какими-то пролетами и закоулками, избегая людных мест. Впереди Бледный с Шиндоргой, за ними Ирка с Артистом, а сзади в одиночку плелся Леденцов. Он вертел головой, как уносимая из дому кошка, стараясь запомнить дорогу и знать свое местонахождение.
Но шли недолго, может быть, квартал. И оказались в невысоких, с человека, густых кустах детской площадки, втиснувшейся меж домами и выходившей в узенький проулок.
— Тут, — сказал Бледный.
Стали они тесно, примкнув друг к другу плечами. Леденцов тоже прижался к кому-то, уже захваченный ночной тишиной и общим делом. Все смотрели в безлюдный переулок. Леденцов узнал его: Второй проезд, соединяющий два проспекта. Между прочим, райотдел был недалеко. И ему до нетерпения захотелось туда, в прокуренные деловитые кабинеты, к своим веселым ребятам, к непереставаемо звонящим телефонам, к шуткам, к разговорным ночным чаепитиям, к тревогам и беготне, к поискам и розыскам…
По переулку брела неразъемная парочка, ничего не видящая и не слышащая.
— Нет, — шепнула Ирка.
Они чего-то выжидали. Леденцов догадался, что его заставят избить какого-нибудь парня. И сразу забеспокоилось сознание, отыскивая выход: он хотел заработать доверие этих ребят, но не любой ценой.
Прошел пожилой мужчина, пробежали две запоздавшие девчонки, прошмыгнула кошка… Они ждали. Это была засада. Леденцов сиживал в них — в снегу и в болотах, в сараях и на крышах, часами и месяцами. Но в тех засадах не было противного озноба, который теперь мурашками бегал меж лопатками; не было озноба ни в снегах, ни на крышах, а сейчас вот, в теплую августовскую ночь… Выходит, что неправота дела кривит восприятие? Температуру меняет?
— Не дрожишь? — тихо спросил Бледный.
— Я не в холодильнике, — буркнул Леденцов.
В переулок свернула женщина. Ее фигура была далеко, у первого дома, и еще освещалась проспектными фонарями.
— Она, — прошептала Ирка.
— Она, — подтвердил Шиндорга.
— Иди, Желток, — приказал Бледный.
— Куда? — опешил Леденцов.
— У этой стюардессы золотые часы с браслетом. Сними.
— Да вы что, ребята?
— Иди! — повторил Бледный.
— Волочить срок мне неохота, — отрезал Леденцов.
В слабом свете, который всегда есть в ночном городе и как бы рассеивается с неба, он видел лица ребят: позеленевшие плоские щеки Бледного, запрятанный в волосы лоб Артиста, черную, почти синюю челку Шиндорги, блеск Иркиных скул, которая сейчас походила на индианку. И по этим непреклонным лицам он понял, что ребята готовы на все.
— Да он сдох от страха, — сказала Ирка.
— Ему нужен подгузничек, — подсказал Шиндорга.
— Не заплакал бы, — усмехнулся Артист.
Неожиданной стеной они вытолкнули его на детскую площадку, закрытую кустами от всего города.
— Фотка его расцвечена, — решил Бледный. — Шиндорга, поцарапай-ка ему торс.
Леденцов обернулся. В свете, павшем из какого-то невысокого окна, увидел он в руке Шиндорги непонятный предмет. Шило, обычное сапожное шило. Мураши, снующие по спине, мгновенно разбежались: к Леденцову пришло то состояние, которое бывало на работе в опасные минуты. Мысль, подстегнутая этим состоянием, решала задачу с двумя неизвестными: если он не пойдет грабить, они его отринут; если он пойдет грабить под угрозой шила, они запишут его в трусы. А если…
Шиндорга сделал скраденный шаг и оказался на расстоянии вытянутой руки. Леденцов присел, будто от испуга. Но в следующий миг жилисто распрямился, перехватил уже нацеленное шило и подсек Шиндоргу с такой силой, что тот припечатался спиной к песку с каким-то влажным шлепком — точно мокрой простыней хлестнули. Шило оказалось в руке Леденцова, он бросил его Бледному. И не медля выскочил в переулок.
Стюардесса удалялась. Он нагнал ее под фонарем. Девушка стала, тревожно обернувшись.
— Гражданка, проводится социологический эксперимент, — скоро и сдавленно заговорил Леденцов. — У вас есть дома телефон?
— Что вам от меня угодно?
— Я спрашиваю про телефон…
— Отстаньте, пожалуйста!
— Гражданка, — зачастил он. — Некогда объяснять, у меня всего десять секунд. Позвоните в милицию и скажите, что Леденцов снял с вас золотые часы.
— Что вы городите? Часы на руке.
