не действует. Его нельзя было пронять даже и закрытым ртом. Хотя сам он собеседником был учтивым и слушающим – в этом убеждались тут же, потому что, он их же словами им же и отвечал. Они пытались подобраться к лучшим стрункам дедовской натуры. Никто до сих пор не сказал им, что их там нет.
От других абсолютно не знакомых людей на грядущее полное переиздание книг деда обрушивались похвалы настолько вздорные и несуразные, что казались даже убедительными. И дед невольно оглядывался, опасаясь, что какой-нибудь простофиля из стоящих рядом олухов, то есть из всех, кого он тут смутно помнил в лицо, может и поверить.
Число трудов деда было действительно так велико, что иногда думалось, что труды эти написаны людьми разными, ну хотя бы теми, чьи фотографии висели тут же на стене – никто не замечал, что на стену привинчены фотографии деда разных его же лет.
Начались докладчики. Теперь в глубине сверкающе-волшебной атмосферы маленькой голубой жемчужины Земли, в видимой атмосфере великой скуки остается только ждать (час, полтора, месяц?), когда все наговорятся, то есть уйдут. Уже?! Дед невозмутимо затаил радость. Но нет, и правда – обед.
Какая-то шумливая компания запланировала ресторан. Они ожидали его на лестнице к выходу, постукивая пальцами по папиросам. Что ему было делать? Он свернул в первую же дверь. Это был буфет.
Сухо жуя тминную булку, дед указал Лёве: «Можете присесть пока там», – и резко махнул рукой на дальний стул, запулив в лицо секретарю тминное семечко и крупинки соли с пальцев. Лёва послушно присел в темном уголке.
Все прочие, заходя в буфет, кланялись деду с разными любезностями. Не забывали и помощника:
– И передавайте привет Лёве. Он чудный, как у него дела?
– Ну, видимо, хорошо, понимаете, – каким чортом дед мог знать, что Лёва делает, и как у него эти его дела.
Вытирая платком лоб, он еще не осознавал, какая тут духота. Духота была лишь одним из раздражающих факторов из всего здешнего длинного ряда раздражителей. И тут добавился еще один – его окликнули с наглым узнаванием. Ничего подобного он не хотел просто слышать. Но нет. Это был всего лишь какой-то щегол, даже не из его студентов. Дед студентов, конечно, не помнил, но не было ни малейшего сомнения, что этого он отчислил бы сразу.
Этот юноша в течение какого-то времени как будто не заметно пересаживался на столики поближе, беседуя за каждым со всеми. И, очень легко оказавшись за столом деда (не так уж много тут было столиков), пожелал войти с ним в разговор. Дед, жуя, ухмыльнулся всухомятку; юноша рвал нераспечатанное письмо. То есть разговор мог завязаться без труда.
Ранее, конечно, они никогда не говорили, хотя юноша часто видел деда в компаниях, несколько бурно обсуждавших в коридорах что-то, явно не имеющее ничего общего с ним, с юношей. И поэтому юноша просто не мог не принимать это на свой счет.
Он был одет совсем по-домашнему, и по-домашнему торчали нечесаные перья волос из его головы, и поэтому его появление было тоже домашнее, то есть плавное и незаметное, то есть без официального вторжения в поле зрения, того вторжения, которое произвел бы первоклассный смокинг или идеально белая карточка, сунутая под самый нос. Он даже не сразу открыл рот. Деду по-настоящему было жаль, что все же он его открыл:
– Угадайте, кого я там встретил? Вашего оппонента, – дед никогда не слыхал имени, которое этот молодой неизвестный тип выудил из какой-то библиографии забытых дедовских работ, – Не беспокойтесь, – продолжал паренёк, – Он уже выходил, когда я входил, – большим пальцем он указал через плечо на дверь буфета.
Он сыпал еще какими-то именами. Дед покривился: чего доброго дед мог тоже их знать, и этот разговор мог продолжиться.
– Вы знаете, я прочитал всех в сегодняшнем списке.
– Зачем же? – зачем-то спросил дед, совершенно не слушая.
– Затем, что там не было вас, – юноша искоса посмотрел на деда, тихо порадовавшись на свой трудно уловимый намек, подразумевая, что если бы имя деда было в списке, то юноша не читал бы вообще никого. И несмотрящий взгляд деда почему-то убедил его, что первый барьер взят.
– А я ведь тогда (когда – тогда, он не пояснил) на конференции оставлял заявку (где?), чтобы вы меня приняли (дед никогда не принимал). И очень кстати, что встреча не состоялась. Я бы всё испортил, время тогда не пришло. Я был, знаете, как вы в юности. Я читал. Я бы тоже всё испортил. И мне очень приятно, что всё то же самое происходит со мной. При одном на меня взгляде понятно, – юноша, видимо, имел в виду висящий на стене тут же в буфете третьим справа дедовский портрет ранних лет, на который он думал, что походил. Он продолжал, что в полном смысле не удивится, если его и сейчас же прогонят. Но дед еще ухмылялся на свою булку, что юношу крайне приободряло.
– Я был, наверное, в тысяче буфетов, но в этом тоска особенная, – и юноша обвел взглядом помещение, забитое до отказа гудением и смехом и дымом, и добавил: – тоска тут даже не царит, тоска тут скончалась. Думаю, это из-за огромных окон, через эти усохшие рамы безбожно сквозит, не садитесь спиной.
На этих его словах дед поморщился, вспомнив вдруг, как он далеко от дома, где были окна и внучка.
Скрестив руки, юноша тоже тихо смотрел в дальнее окно и, наконец, вздохнул:
– Но дело в том, что тут проходят дела совсем иного характера, чем у нас, и я приехал сюда набить руку. Может быть, буду делать это два года. Это, конечно, не значит, что потом я поеду в родные края. Если только вы к нам не нагрянете. Или кто-нибудь еще. Тем более что мне все равно нужно бывать дома по делам.
Не прерывая учтивости равнодушного внимания к говорившему, дед повращал большим пальцем в пустом шелковом кармане пиджака. Гладким мелко-круглым первозданным блеском нащупались влетевшие зимой в карман конфетти, вытряхивать лень, можно подождать до следующего нового года.
– Вам мало что тут нравится, мне следовало и раньше об этом догадаться, – хотя, конечно, тут юноше и догадываться не нужно было, – А я вот жалею, что с последнего доклада мы ушли, – посасывая свой высокий стакан через соломинку, сообщил юноша (хотя уходили они, конечно, не вместе), – Мне докладчик всё больше нравился. Говорят, в конце он просто изумителен, – тут у юноши забулькало на допитом стеклянном донышке, – Ну так ведь он
