скоро еще будет читать. Если вы не уедете, я тоже побуду еще. Было очень интересно его послушать, но кто поручится, что этот несчастный не на скользкой дорожке. Они все выходят из школы и моргают, они выпускаются из университета и моргают, они работают в академии и моргают. В конце концов моргают тоже. А волнует это вас, меня, или вот его? – махнул он на соседний столик, и там все трое обернулись. – Его сначала не хотели сюда пускать. Длинная история. Расскажу как-нибудь в другой раз, – но в ту же секунду рассказал всё двумя словами.
Из всего, что он говорил, деду понравились только три слова: «Все это зря!», точнее, кроме этих трех он других не заметил. Юноша изъяснялся своими словами, на многое ему приходилось показывать пальцем, поскольку он считал, что многие звучные научные понятия не имеют названия и еще никому не понятны.
– Да, да, сказал я себе, – да. Да и к чему тут возмущаться. Если он захотел быть осмеянным, кому какое дело? Кто придумал в это вмешиваться? Я, может быть, тоже не со всем согласен, но это ведь только мое дело. Однако я понял это совсем-совсем не тогда. Поэтому сегодня я слушал его внимательно, это при том что мне все время приходилось выходить по делам.
Тут распахнулось окно, и у кого-то разлетелась пачка. Все тут же бросились помогать косорукому. Даже дед судорожно подрыгал ботинком, от которого никак не отцеплялся трепыхающийся на сквозняке лист.
Юноша недолго подумал, как вновь начать прерванный разговор, который прервал сам. Но вдруг дед сам обратился в пространство с вопросом: «Отчего не несут новый кофе?» Молодой человек ответил тихой улыбкой и продолжил свое: о том, что никому ведь не мешают выходить за старые пределы, но никто и обижаться не может, что его тут же при этом забудут.
– Так? Так! Я вот, например, пожду и непременно выжду. А то ведь они могут задним числом лишить ученой степени и объявить, что, следовательно, и научные открытия не действительны. Представьте, математическое доказательство признают не действительным по решению суда. Математически выведенная формула окажется вне закона. Смех, но они это могут.
В дальнем углу засмеялся весь столик. Мимо пронесли в банкетный зал блюдо с красивым селезнем в полном оперении, он был лучше, чем живой, и его глаза спокойно говорили, что «может быть, так и правда будет лучше».
– А ведь знаете, я так и не заставил себя прочитать его книгу. У нас есть одна на кафедре. Такая листанная до черноты. Да, могу понять, что как раз именно в этом задушевная прелесть, но нет, не могу заставить себя прикоснуться. Меня больше привлекает свежий белый вкусный запах бумаги в нетронутом ароматном переплете. В конце концов, кто-то должен читать и чистенькие книжки, обиженные вниманием тысяч жирных пальцев. Все одинаково считают, что книга непременно должна быть интересной. Почему бы ей не быть просто новой и красивой. И кто, скажите на милость, пожалеет того беднягу, который ее написал; ведь беда еще и в том, что эти несчастные не читают и друг друга. А я читаю одну, две, три. Четыре шанса я даю каждому. С завязанными глазами. Да, на все это можно очень резко возразить, и я даже знаю что. Но когда я ляпнул о красоте одному любителю грязных книжонок, он спорить не стал, а вместо этого застрочил в своем блокноте. Я думал, стружки полетят. Представьте картину, сидел себе бездельничал, и тут вдруг такое рвение. И, заметьте, ни единого слова благодарности, – тут юноша взмахнул рукой, как будто в ней была птичка, которую он не глядя швырял в небо, живую или мертвую.
Послышался звон разбитой посуды, и дед вздрогнул ото сна.
– Ничего, – сказал юноша, – Это я нарочно скинул чашку, чтобы вы меня сейчас послушали. Как они все уверены, эти самодовольные тупицы. Как же им приятно в своем обществе, а это общество они найдут везде. И как же им тогда при этом жаль меня. Но, скажите на милость, куда девается их уверенность в счастливом конце, когда их мало, и рядом опять я. И поэтому я уже давно больше не задаю вопросов выступающим, всем этим докладчикам. Однажды я кое-что спросил вслух, и, разумеется, обиделись все присутствующие. Да так, что я даже не пытался смягчить их и объяснить им, что мне не интересна не только их тема, но и все другие.
– Сейчас будем! – крикнул тут юноша заглянувшему из коридора мужчине, который, проходя мимо буфета, громко сообщил своим знакомым за другим столиком, что начинается следующий доклад.
Распрощался юноша, как раз когда в дедовской жилетке пропиликали часы.
– Передавайте привет Лёве.
Дед вздрогнул: «Только и делают, что сыплют именами. Как будто мне есть дело». Вслух сказал:
– Есть к вам дело. Когда будете проходить мимо нашей подружки буфетчицы, пусть крикнет принести мне еще молока. И печений. Все равно каких. Лучше этих странных, сдвоенных.
Дед заметил вдруг, что юноша не сидит и даже не стоит, а уходит. «Перерыв закончился», – сказал чужой голос позади, ему или не ему. И в момент стало пусто в буфете.
Дед остался очень доволен этой поездкой. Настолько доволен, что потом сказал Лёве поощрить своего помощника:
– Могу вам прямо сказать, я просто сразу полюбил его.
И хотя Лёва прекрасно понял, что дед говорит о ком-то другом, о каком-то другом помощнике «Лёве», и хоть эти слова относились явно не к нему, к Лёве, но именно к нему фактически, Лёва от души покраснел, самовольно решив принять похвалу на свой счет. Лёва уже не удивлялся: стоит оставить деда на время, и к нему тут же кто-нибудь подкрадывается. И крадет сам образ Лёвы, который Лёва мнил в голове деда. Лицо любовника внучки вызывало у деда сложное чувство – он, мягко говоря, не всегда мог вспомнить, кто это. Дед не замечал факта его присутствия и каждый раз с удивлением на него смотрел, как будто не ожидал его тут увидеть и не сразу узнавал. Лёва уже не удивлялся, когда дед говорил о нем во множественном числе. Дед, видимо, просто размножил своих помощников по количеству галстуков, которые носил Лёва.
Лёва был тихим поклонником великой дедовской мысли, о чем дед, возможно, никогда и не узнает. И это не удивительно, почти никто из ученых не знает, что на их работы ссылаются в не столь значительных чужих работах, или в столь же не значительных. По теме Лёвы дед уже сыздавна
