class="v">Их вешний ветер в клочья разрывал,
А кони мерно хлопали хвостами,
И пулеметы били наповал.
Когда же дед увидел с перевала
Сибирских сел неясные огни,
Она на Висле раны врачевала,
Так больше и не встретились они.
Жестокий бой в степи у полустанка.
(Он, этот бой, ничем не знаменит.)
Трещат винтовки, ухает берданка,
И водокачки крошится гранит.
То легким треугольником над кручей,
То, вытянувшись в струнку, над травой
Несется конь.
И бледный подпоручик
Уже занес клинок над головой.
Смешалось все: буденовки, папахи,
Оскалясь, кони взмыли на дыбы,
И только сабель яростные взмахи
Да к потным лбам прилипшие чубы.
Сквозь зубы выдох: «Ваш-ше благородье?!»
И дедушка мой, красный командир,
Схватив коня за скользкие поводья,
Стреляет в раззолоченный мундир.
И снова путь-дорога боевая.
Во сне скачи и наяву скачи.
В скрипучих седлах, щеки раздувая,
Трубили и трубили трубачи.
Сто тысяч пуль, свистя, неслось над сердцем.
Сто тысяч лезвий шло со всех сторон,
И дед попался в плен белогвардейцам
И был к стене штыками пригвожден.
В глухую ночь, расстрелянный в Сибири,
Он спит среди неведомых лесов.
Уже до полу дотянулись гири
Огромных, неприкаянных часов.
Открылась дверь. На свет метнулась мошка,
И тихо мать к постели подошла
(Красивая, уставшая немножко,
Она хорошим другом мне была).
Вот руки опустились у подушек,
Зажглась улыбка в ласковых глазах.
— А я не сплю.
— Не спишь? Но почему же?
— Мечтаю все. О бухтах, о лесах…
— Ну что ж, расти, мечтай, —
сказала мать.
— Ты будешь счастлив, мальчик мой… — (А впрочем,
Мы детям только светлое пророчим.)
Уж скоро полночь. Детям надо спать.
На долю ей досталось ожиданье.
Не день, не год отца она ждала.
Писала письма, затаив рыданье,
И засыпала утром у стола.
Да! Счастье ей с большим далось трудом.
И вот уснул большой старинный дом.
За домом сад. Здесь тридцать дней подряд
Мне тосковать, выстругивая сабли,
Сбивать в сердцах янтарный виноград
И абрикосов золотые капли,
Водить в огонь мятежников-сипаев,
Героям в дружбе клясться до конца.
Но ни Ермак, ни Разин, ни Чапаев
Не заглушат обиду на отца.
Ну что ж, раз он… бери метлу смелее…
Раз он такой… Ну что же… я могу…
Я подмету заглохшие аллеи
И ароматный мусор подожгу.
Отец вернется, ничего не спросит,
Прочтет статьи про Лондон, про Сидней,
Заглянет в сад, прищурится и сбросит
С домашнего ареста десять дней.
Отец, отец! Бесчисленные беды,
Ущелья и пустыни он прошел.
Но я напрасно ждал его к обеду
Он никогда обратно не пришел.
Его настигла пуля на границе,
Он, покачнувшись, выпал из седла.
Остались писем желтые страницы
И боевые трудные дела.
Прошли года.
Веселый полдень мая.
Из окон льется радиомаяк.
Иду, бреду по городу, хромая,
Блестит на солнце лысина моя.
Зашел в когиз на свежие журналы:
А! Это вы, знакомые места!
По всей обложке синие каналы
И хлопковые горы в пол-листа.
Перелистнул…
Сибирские просторы!
Вон трактора вверху едва видны,
А наискось — лоснящиеся горы,
Поставленной на ребра целины.
Дают ребята! И в жару и в стужу!
Но и Урал не глушь и не дыра!
И мой станок работает не хуже,
Чем земснаряды их и трактора.
Таков наш век. Размашистый и жаркий.
Куда ни глянешь: лето ли, зима
Сметаются старинные хибарки
И громоздятся новые дома.
Сначала все похоже на руины,
Потом на крепость древнюю,
потом
В стекло оденут окна и витрины,
И смотришь: мигом ожил новый дом,
Асфальт покрыл дорожную мякину,
На солнце брызнул радужный фонтан,
И в новом сквере волосы откинул
И вынул кисти новый Левитан.
Скользит машин шуршащая лавина,
И широко и вольно дышит грудь…
Недаром же от Волги до Берлина
Кровинками мы вымостили путь.
Но, побродив по новому кварталу,
Ты до музея, друг мой, доберись.
Там присмотрись к помятому металлу
И к побуревшей ткани присмотрись.
Пройдись по залу шумному когда-то,
Вздохни перед портретом от души,
Фамилии, названия и даты,
Не поленись, в блокнот перепиши.
Потрогай шашку. Дрогнувшей рукою
Гремучие наручники открой…
…В старинном доме явственно такое,
Что в новом забывается порой.
Л. СМЫСЛОВ,
научный сотрудник Челябинской плодоовощной станции
ЛЕСА СМОЛЕНСКИЕ
Лесное озеро-малютку ветер никогда не горбатил волной. Тихие воды лежали зеркалом. Днем в них кудрявились березы, ночью, соря звездами, бездонно плыл Млечный Путь.
На берегу озера, у ключа, где каждый год собирались незабудки, стоял потемневший от времени домишко, приземистый, пузатый, в одно окно, с крутой, высокой крышей, покрытой темно-зеленым мхом. В этой избушке «на курьих ножках» доживал жизнь Иван Андреевич Шур. Здесь он родился и вырос. Та поросль, что встречала первый восход вместе с ним, сейчас закрывала небо. Долго и тихо жил лесник. Ни военные вихри, ни голод, ни тяжкая нужда не заглядывали сюда. Только в смутное время перед революцией, когда трещал русский фронт, светились в этих глухих местах артельные костры солдат-дезертиров.
Сорок первый год всколыхнул бирюзовую гладь вод пенистыми столбами, сердце старика ненавистью. Долгие два года не сходил с тайных троп старый лесник. Темное пятнышко обреза, покачивающееся в дрожащих руках, смотрело сквозь ветви без устали — кровь за кровь. Были и свои личные счеты. Невдалеке от домика, среди плакучих берез, лежал небольшой холмик. Старческие слезы, да росы омывали его.
Война кончилась. Холмик окружил венок из шиповника, по весне на
