как никто. «Ах, папочка, хочу не трезветь дни напролет», – писал он (и не трезвел).
146. «Когда женщина пьет – это как если бы пило животное или дитя, – писала Маргерит Дюрас. – Она пятнает собой то божественное, что есть в нашей природе». Авиталь Ронелл в «Крэк-войнах» называет произведения Дюрас «проспиртованными», насыщенными алкоголем. Можно ли представить себе книгу, похожим образом насыщенную цветом? И как их различить? Если «насыщение» означает неспособность впитать или растворить ни капли больше, почему «насыщение» не обладает коннотацией удовлетворения ни в теории, ни на практике?[37]
147. «Мне меньше нравилось ваше лицо юной девушки, чем теперешнее – опустошенное лицо»[38], – произносит мужчина в самом начале «Любовника» Маргерит Дюрас. Много лет мне казалось, что это слова мудрого человека.
148. Туареги носят летящие одежды такого яркого и сочного синего цвета, что со временем краситель впитался в их кожу, буквально подсинив ее. Кочевники пустыни, они получили свое имя, отказавшись принять ислам. Американских христиан тревожило знание о том, что где-то посреди Сахары покинутый богом синий народ пасет верблюдов и странствует ночами, ориентируясь по звездам. В штате Вирджиния в 2002 году группа южных баптистов даже организовала день молитвы за туарегов – «чтобы они знали, что Бог любит их».
149. Стоит отметить, что туареги не называют себя туарегами. Также они не зовут себя и синим народом. Они называют себя имошаг, что означает «вольные люди».
150. Для Платона цвет, наряду с поэзией, представлял собой опасный наркотик. И то, и другое, по его мнению, следовало бы изгнать из государства. О художниках он говорил, что они лишь растирают краски и смешивают зелья, а цвет называл разновидностью фармакона. Религиозные фанатики эпохи Реформации разделяли его чувства: в пылу иконоборчества они не щадили даже церковных витражей. По понятным причинам, связанным со стремлением не допустить дешевое индиго из рабовладельческих государств на западный рынок, где столетиями господствовала вайда – распространенное в Европе растение, из которого получали синюю краску, – цвет индиго называли «дьявольской краской». А до того, как синий стал цветом святости – что было связано с появлением в двенадцатом веке ультрамарина и его дальнейшим использованием в витражах и религиозной живописи, – он нередко символизировал Антихриста.
151. Ультрамарин, разумеется, не свят сам по себе. (А что свято?) Ему нужно было придать святость, по той извращенной логике, что делает священными дорогие вещи. Так что в первую очередь нужно было набить ему цену. Впрочем, изначально его драгоценность проистекала из некоторого заблуждения: древние народы принимали блестящие прожилки в ляпис-лазури за золото, тогда как это оказался железный колчедан – «золото дураков».
152. Но если отбросить вопросы греха и святости, едва ли можно назвать синий праздничным цветом. Цвет больничного коридора, оказывающий успокоительный эффект на плачущих младенцев или эмоционально неуравновешенных людей, – пожалуй, но кому нужна такая вечеринка? В Древнем Египте в синюю ткань заворачивали мумии; древние кельтские воины красили вайдой свои тела, отправляясь в бой; ацтеки мазали синей краской грудь жертвы перед ее закланием; история индиго, хотя бы отчасти, – это история рабства, бунтов и нищеты. Синему, однако, всегда находится место на карнавале.
153. Я читала, что большинство детей предпочтет красный любому другому цвету; любовь к более холодным тонам, таким, как синий, приходит с возрастом. Сегодня более половины взрослых людей в западном мире называют синий своим любимым цветом. Исследовав вкусы жителей разных стран в международном проекте «Выбор народа», русские художники-эмигранты Виталий Комар и Александр Меламид обнаружили, что повсюду – от Китая, США и Германии до России, Кении и Турции – самой желанной картиной оказался пейзаж в синих тонах, с небольшими вариациями от страны к стране (балерина тут, лось там, и так далее). Исключение составила только Голландия, по непостижимым причинам отдавшая предпочтение мутноватой разноцветной абстракции.
154. Есть соблазн выстроить своего рода нарратив взросления: со временем мы беремся за ум и перерастаем бесшабашную любовь к интенсивности (то есть, красному); со временем мы учимся любить более тонкие вещи более тонко, и так далее, и тому подобное. Но моя любовь к синему никогда не ощущалась как взросление, воспитание чувственности или заземление. Совершенно точно можно сохранить безрассудные цветовые пристрастия и в зрелом возрасте. Взять ту же Джоан Митчелл, которая выбирала краски по интенсивности, а не по долговечности – подобный выбор, как известно художникам, со временем плачевно сказывается на сохранности картин. (Избавлено ли от этого письмо?)
155. Мне, в общем-то, всё равно, что половина взрослых людей в западном мире любит синий цвет или что каждые десять лет находится кто-то, кто считает своим долгом написать о нем книгу. Я достаточно уверена в особенном характере и прочности своих с ним отношений, чтобы рассказать об этом. Кроме того, стоит признать, что синего на земле и правда очень много.
156. «Почему небо синее?» – резонный вопрос, ответ на который я выясняла неоднократно. И всё же каждый раз, когда я пытаюсь пересказать его кому-то или самой себе, он от меня ускользает. Пожалуй, мне нравится помнить только вопрос без ответа, как напоминание о том, что мой ум – решето, что я смертна.
157. Что-то я все-таки помню: синева неба зависит от темноты пустого пространства за ним. Как написано в одном журнале по оптике: «Атмосфера любой планеты, подсвеченная звездой солнечного типа, на фоне черноты космоса будет голубого цвета». Получается, что синева – плод восхитительной случайности, рожденный пустотой и пламенем.
158. Бог есть правда, правда есть свет, бог есть свет, и так далее: бесконечная цепочка силлогизмов. См. Евангелие от Иоанна 1:5: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». (Как будто у тьмы – на минуточку – есть руки.)
159. Многие представляют бога как свет, но немало и тех, кто представляет его как тьму. Дионисий Ареопагит, сирийский монах, персона и труды которого окутаны туманом, кажется, был одним из первых христиан-приверженцев идеи «божественного мрака». Сложность этой идеи в том, что на нас ложится груз необходимости отличать божественный мрак от прочего мрака: «темной ночи души», мрака греха и так далее. «Молитвенно желаем мы достичь того пресветлого мрака, видеть через невидение и незнание и познавать Превысшее всякого созерцания и познания через самую эту невозможность что-либо разглядеть или познать. В том и заключается воистину видение и познание»[39], – писал Дионисий, как будто теперь-то нам всё станет ясно.
160. В равной степени сложно понятие агнозии, невозможности познания, которое теоретически можно обнаружить, испытать или достичь в божественном мраке. Еще раз: агнозия – это не форма невежества, но скорее что-то вроде аннулирования. (Как если бы мы когда-то знали, но забыли. Но что именно
