– Второй этаж, Ваше Высокопреосвященство!
– Второй этаж? – Кардинал смутился, как Исайя пред очами Господа, и так же, как он, отвернулся. Близость Джованны, греховное тепло, исходившее от ее спины, вскружили ему голову. Время между закрытием двери и толчком, от которого лифт двинулся дальше, показалось ему вечностью. Кардинал проклял тот момент, когда решился войти в лифт. Он считал себя жертвой искушения, как Адам в раю, которому сатана явился в образе змея-искусителя. Кардинал стоял, вцепившись в холодные латунные перила, опоясавшие лифт внутри. С наигранным равнодушием он разглядывал лестничную клетку сквозь матовые стекла лифта и вдруг увидел отражение Джованны: темные глаза, высокие скулы, пухлые губы. Заметив его взгляд, Джованна резким движением отбросила волосы и уставилась на молочно-белые лампы в центре потолка. Чтобы как-то сгладить неловкое молчание, не меняя позы, девушка стала напевать: «Funiculi, funicola, funicoli, funicolaaa!»[50] – припев невинной неаполитанской песенки. Но в исполнении Джованны мотив звучал иначе: бесстыдно и греховно. Голос ее был тихим и слегка охрипшим. По крайней мере, так казалось кардиналу Бог знает почему, Еллинек не мог оторваться от отражения губ Джованны. Он припомнил слова камиллинца, что грешен не взгляд, а низменное разжигание нечестивых желаний. Кардинал был уверен в том, что получает удовольствие от созерцания Джованны. Было ли оно низменным или возвышенным?
– Четвертый этаж, Ваше Высокопреосвященство!
Кардинал, которому теперь поездка казалась слишком короткой, вышел из лифта, едва автоматическая дверь открылась, и, стараясь не коснуться женщины, обошел ее и произнес:
– Благодарю вас, синьора Джованна, благодарю вас!
Этому воспоминанию было уже два года. С тех пор кардинал соблюдал ежедневный ритуал – поднимался по лестнице. Теперь Еллинек предпочитал широкие ступени лифту. Таким образом обязательно встретишь ключницу по пути на четвертый этаж. Однако судьбе было угодно, чтобы и тогда, когда кардинал пользовался лифтом, и тогда, когда по лестнице возвращался домой в необычное время, Джованна тоже встречалась Еллинеку на пути.
В тот вечер кардинал спускался по лестнице. Понукаемый плотью, как святой Петр, Еллинек бросал вверх алчущие взгляды, ловил себя на том, что громко топа и замедлял шаги, чтобы дать ключнице время, но, дойдя до первого этажа, так никого и не встретил. Кардинала охватило то ощущение утраты чего-то желанного, которое говорит о приобретенной зависимости. Согласно совету своего исповедника он дал свободу мучительному желанию, решив не избегать встреч с излучающей усладу женщиной, а не обращать на нее внимание. Таким образом, если верить совету камиллинца, однажды он приобретет силу противостоять искусителю.
Но история Церкви учит: фантазии аскетов бывают ужаснее видений грешников. Их не избежали ни святой отец Церкви Иероним, ни святой иезуит Родригес. И этот иезуит, автор книги «Практика христианского самосовершенствования», в течение всей своей жизни страдал от видений нагих женщин, которые являлись ему по ночам и закрывали его глаза грудью. А кающийся бородач святой Иероним даже в пустыне видел танцующих римских дев, и ни ужасные циновки из кукурузных листьев, на которых он спал, ни благопристойное возлежание на боку не смогли прекратить греховные видения. Если даже аскетично жившие святые не смогли усмирить свою плоть, то как же мог бороться с этим кардинал? В полном разочаровании он спустился на второй, затем на третий этаж. И вот чулки и бедра Джованны, еще более соблазнительные и еще более реальные в мыслях Еллинека, чем наяву в тот раз, когда он впервые увидел их, двигались перед его глазами. Он достал из-под черной рясы ключи от квартиры. Кардинал жил один, хозяйство вела монахиня-францисканка; а по вечерам она уходила в свой монастырь на Авентинском холме. Кардинал привык возвращаться в пустую квартиру. Высокая мрачная передняя, обтянутая красными шелковыми обоями, разделяла квартиру на две части. Двустворчатая дверь слева вела в холл, обставленный отличной черной мебелью в стиле Novecento Italiano,[51] за ним, отделенная раздвижной стеклянной дверью, скрывалась библиотека. Спальня, ванная комната и кухня находились напротив, по другую сторону передней.
Смущенный, кардинал вошел в библиотеку. Две противоположные стены от пола до потолка были заставлены книжными полками; на третьей, обшитой деревом, висел крест, перед которым стояла обтянутая пурпурной тканью скамеечка для молитвы. Кардинал опустился на скамеечку, закрыл лицо ладонями, однако начатую молитву так и не смог договорить, ибо даже в самую страстную «Радуйся, Дева Мария» врывался соблазнительный образ Джованны. В бешенстве кардинал вскочил, сделал несколько решительных шагов по комнате и направился в неосвещенную спальню, где, перерыв весь комод, с трудом выудил кожаный ремень. Расстегнув рясу, разделся до пояса и стал хлестать себя по спине ремнем, как святой Доминик. Он начал самобичевание неуверенно, но постепенно, будто получая удовольствие от наказания, наносил удары все сильнее и сильнее. Ремень громко стегал по спине, и Бог знает, быть может, кардинал мучил бы себя в этот вечер до потери сознания, если бы звонок в дверь не вывел его из состояния транса. Он поспешно оделся, затем подошел к двери:
– Кто здесь?
Из-за двери послышался голос Джованны. «Domine nostrum!»[52] – раздалось в голове кардинала. Он быстро перекрестился и отворил дверь.
– Это передал священник! – Джованна протянула ему грязный, обернутый в бурую бумагу и перевязанный шнуром пакет.
Кардинал взглянул на Джованну и смущенно переспросил:
– Священник?
– Да, священник, доминиканец, или паллотинец, или как они там зовутся. Одет был во все черное. Сказал, что это для вас, Ваше Высокопреосвященство. Вот и все.
Кардинал взял пакет, кивнул в знак благодарности, затем поспешно притворил дверь. Еще не стихли шаги Джованны по лестнице, а кардинал уже направлялся в гостиную и опускался в одно из цветастых кресел. Эта женщина олицетворяла грех, это был змий из рая, искушение в пустыне. Domine nostrum. Что же ему делать? Он взял требник. Учение – это лекарство от плотского желания. Еллинек начал торопливо листать книгу. Остановился на Евангелии от Луки. Третье воскресенье после Троицы: «Приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его. Фарисеи же и книжники роптали, говоря: Он принимает грешников и ест с ними. Но Он сказал им следующую притчу: кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною» я нашел мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».[53]
Слова евангелиста помогли ему, как лекарство, сбивающее жар, и в страхе, что греховная лихорадка может вернуться, кардинал встал и направился в библиотеку, к скамейке для молитвы. Он искал помощи в псалмах, из которых особенно по душе ему пришелся псалом Давидов: «Поспеши, Боже, избавить меня, поспеши, Господи, на помощь мне». Кардинал читал вполголоса, почти умоляя: «Да постыдятся и посрамятся ищущие души моей! Да будут обращены назад и преданы посмеянию желающие мне зла! Да будут обращены назад за поношение меня говорящие мне: «хорошо! хорошо!» Да возрадуются и возвеселятся о Тебе все, ищущие Тебя, и любящие спасение Твое да говорят непрестанно: «велик Бог!» Я же беден и нищ; Боже, поспеши ко мне! Ты помощь моя и Избавитель мой; Господи! не замедли».[54] Пока Еллинек так медитировал, он вспомнил о пакете, который в смятении отложил в сторону. Теперь кардинал взглянул на него. Взвесив пакет в руках, будто страшась таинственного содержимого, неспешно вскрыл его. Во имя Девы Марии и всех святых! Любопытство далеко не относилось к добродетелям благочестивого христианина, но порок взял верх над истовыми молитвами кардинала: образ Джованны склонял его к греховным мыслям. Джованна снова предстала пред кардиналом, а в голове звучала Песнь песней. Никогда ничего более чувственного он не читал: «Волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… как лента алая губы твои… шея твоя – как столп Давидов… два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»[55]
Кардинал застыл: да, содержимое пакета заставило его опешить, так ослепил Савла у ворот Дамаска божественный свет. Внутри лежали очки в золотой оправе и красные домашние туфли с вышитыми крестами.
Двумя днями позже
Призвав Святой Дух в помощь, кардинал Йозеф Еллинек на внеочередном консилиуме назвал имена присутствующих на священном собрании, проходившем на Пьяцца дель Сант-Уффици в доме 11 на втором этаже. Присутствовали: Его Высокопреосвященство государственный секретарь Джулиано Касконе, он же префект Совета по общественным делам Церкви; кардинал Марио Лопес, просекретарь Конгрегации доктрины веры и епископ Кесарийский; кардинал Джузеппе Беллини, префект Конгрегации богослужения и дисциплины таинств, ответственный за ритуальные и пасторальные литургии и епископ Эльский, Франтишек Коллецки, секретарь Конгрегации католического образования, ответственный за высшие школы и университеты, а также ректор Тевтонской коллегии Санта-Мария дель Анима. Еллинек перечислил виднейших господ монсеньоров и отцов: Августина Фельдмана, управляющего Ватиканским архивом и первого архивариуса Его Святейшества, регента из монастыря на Авентинском холме; Пио Гролевски, куратора ватиканских музеев и отца монахов-проповедников; консультантов Бруно Федрицци, главного реставратора Сикстинской капеллы, профессора Антонио Паванетто, генерального директора музеев Ватикана, Риккардо Паренти, профессора истории искусств в университете Флоренции и специалиста по фрескам позднего Ренессанса и барокко, знатока творчества Микеланджело, Адама Мельцера из Общества Иисуса,[56] Уго Пироньо от еремитов Святого Августина,[57] Пьера Луиджи Зальбу от сервитов Пресвятой Девы Марии,[58] брата Феличе Чентино, епископа монастыря Святой Анастасии, брата Дезидерио Скалья, титулярного епископа монастыря Сан-Карло, и Лаудивио Закья, епископа монастыря Сан-Пьетро в Винколи. В качестве должностных лиц присутствовали монсеньоры Антонио Барберино, нотариус, Эудженио Берлинджеро, протоколист, и Франческо Салеса, писарь.
