Я огляделся. На горках и в лесу, у высоковольтной линии на последние три-четыре года построили столько новых домов. Причём те, первые стандартные дачи в два этажа, казавшиеся когда-то верхом роскоши и беспутства, теперь уже кажутся по сравнению с новыми свободными проектами чем-то вымученным и советским. Архитектурная самодеятельность так и рвётся в мир из каждого сарая.
Какая уж тут, Витя, лапта. Времени нет для лапты или рыбалки. Уже и жёны бьют вагонку, и дочери раскатывают рубероид.
Я ещё подумал.
В двадцатые годы тоже рушили. Но рушили по указанию. Сидящая в каждом из нас любовь к пожару и землетрясению бешено поощрялась и доводилась до страсти, до патологии. Чем мы до сих пор и наслаждаемся в своих городах и посёлках.
С другой стороны, разрушения в посёлке С. можно отнести уже к другим, стихийным проявлениям. Уже как бы сама природа руками поджигателей и хулиганов, как самых чутких и юных членов нового общества, мечтает вымести весь старый хлам, все прежние символы.
Но при чём здесь школа?
А при том. При том, что школа уже лет пятнадцать стояла заколоченная и числилась на балансе совхоза, который продал её неведомым пчеловодам. Пчеловоды разорились или сели.
При том, что магазин торговал два месяца в году спичками и мылом и не приносил ничего, кроме убытков.
При том, что билеты на электричку мало кто купляет.
При том, что даже в «Паризиане» в центре Петербурга зрителей не собрать на стереоскопический показ женских гениталий. Что уж тут говорить о клубе посёлка С, где живёт с семьёй временами пьющий Пётр Горюнов?
При том, что стадион моего детства в день 300-летия воссоединения Украины с Россией торговал «крем-содой» и «дюшесом», на женщинах были крепдешиновые платья, летали биты на городошных площадках, деревянные трибуны проседали от единодушного восторга зрителей, когда лысый маленький Чита-Софронов забивал команде рудника Кирова свой обязательный гол…
Где теперь та Украина?
Пусть уж тогда растут моховики во вратарской площадке.
25 января
Ых!
Я не понимаю, как муравьи делают свою работу без неусыпного контроля высших сил. Будучи за грибами (которые также прячутся не сами по себе), я тупо оглядываю муравейник, поднимаю голову, но Бога в сосновых ветках не различаю. Хотя он есть.
Он диктует мне мои (свои) пьесы, но палец о палец не ударяет для их реализации.
Тем самым подвигая меня к безбожию.
Однако я снова смотрю на муравьев и моё мировоззрение проясняется. Скорбный Бодлер всё по тому же поводу сказал:
Наверно, у продажных женщинПресыщен счастьем каждый друг.А я ломаю плети рук,С бесплотным ангелом повенчан.
Действия театра в отношении меня и остальных живых русских драматургов так же лишены смысла.
В самом деле, театр терпит громадные убытки, ставя современников. Он перерабатывает горы шлака. Иногда несколько поколений драматургов не дают ему ничего вечного. Однако театр снова и снова, с небольшими перерывами, ставит заведомую чушь.
Здесь нет противоречия. Да, Бог диктует свои пьесы. Да, он ничего не делает для их реализации. А театр, тем не менее, их ставит! Что же это за самонадеянность?
Но в то же самое время театр отрицает пьесы современников. Он их топчет. Он над ними смеётся. О какой реализации тут речь?
Ведь муравьи несут в муравейник свою добычу, и никто там над ними не потешается. Если бы это так было, то муравейники попросту закисли бы под дождём, без вентиляции и внутреннего климата.
Таким образом, театр дважды богоотступник. Вначале он берёт то, что не надо брать. Затем он отметает свою работу. Нет, так нам не построить даже традиционный муравейник.
Нам всем надо собраться и посидеть в тишине. Когда мы немного успокоимся, Бог нам расскажет свой замысел. Мы разбежимся в разные стороны. У нас возникнет трудовой муравьиный запой. Нам некогда будет пить кофе, водку, орать на кухнях, обманывать жён и бросать детей. Так-то будет лучше.
И мы построим громадный муравейник театра по всей Земле. Все будут ходить туда плакать или смеяться. Не будет ни кухонь, ни жён, ни сигарет. Сбудется мечта Шекспира.
Начал я недавно одну пьесу…
Ых!
26 января
Дача
Мой участок расположен в живописной местности. Слева от меня восходит солнце, справа заходит. Ветры дуют с севера и востока. Я стою посередине, вокруг меня растёт камыш.
Несколько пчёл прилетело. Но у меня им пока нечем поживиться. Кыш, родимые!
Взял топор. Вырубил два столбика. Вбил в землю. Прибил доску. Сижу. Теперь солнце восходит справа, а заходит слева. Ветры дуют в спину.
Привезли доски. Пилю.
Выкопал яму. Оббил её досками. Сижу там, когда холодно. Ветры уже не так мучают.
Вскопал полоску между камышом и рябиной. Всунул туда луксеянец. Расти, любезный, я тебя съем.
Пришёл сосед. Попросил ведро. Не вернул.
Построил пол.
Корова вытоптала лук.
Принёс из лесу на горбу восемьдесят четыре брёвнышка сухой сосны. Бью изгородь от коров и баранов. Калитку сделаю в стороне, противоположной от соседа, взявшего ведро.
Наслаждался закатом солнца. Пил водку. Появились комары.
Построил крышу. Покрыл её рубероидом. Швы заварил раскалённым на костре утюгом.
Тепло.
Спал под крышей. Тепло.
Тепло как, Господи! Калитка готова.
Посадил редис. Пришёл сосед, принёс ведро. Угостил его водкой. Он попросил десять долларов. Не дал. Он ушёл, ругаясь.
Жена копает. Сын спит. Я смотрю на север. Там тучи.
Град побил редис и рубероид. Туалет устоял.
Читаю Тацита. Римляне, оказывается, совсем не глупые люди. Они знали земледелие, но не знали сапог. Это помешало им завоевать наш Север. Боялись Юга, а получили с Севера. Так и я: сосед со стороны калитки украл два куба досок.
Поставил капкан.
Так как нет редиски, ем щи из крапивы. Невкусно.
Идёт дождь с утра. Пью водку. Читаю Плутарха. Греки – первые расисты западной цивилизации. Платон, как ты мог, будучи неглупым человеком, так относиться к правам человека?.. Жена не разговаривает. Сын спит. Где солнце? Зачем ты позволило себя спрятать?
Идя в туалет, заблудился во тьме и попал в капкан. Придя в дом с капканом на ноге Жена уехала в город. Дождь не прекращается. Сын спит. Вырезаю из чурки славянского идола, Перуна.
27 января
Теорема Ферма
К сожалению, думаешь, что сам с усам. Сопишь, трёшь доску отцовской ножовкой. Колотишь кривые гвозди. Ставишь стенку без отвеса, на глазок. Копаешь землю тупой лопатой. Перед сном топаешь босыми ногами к выключателю. Ешь макароны и борщ, борщ и макароны. Бреешься в понедельник утром.
Одновременно изготавливаешь межконтинентальную ракету. Соображаешь, как лечить рак. Тепло думаешь о Гоголе. Полемизируешь с Кришнамурти. Открываешь новую хронологию для человечества.
Снова: тащишь с дачи рюкзак с картошкой, с тремя пересадками. Прыгаешь через канаву, оказываешься там. В тёмной парадной попадаешь рукой… ясно, куда. В прихожей туфли, тапки и сапоги горой и россыпью. Ванна жёлтая и оббитая. Обои в углу приколочены гвоздиками.
Одновременно посылаешь по электронной почте заявку на грант в Массачусетс. Листаешь с пренебрежением «Новый мир». Рисуешь эскизы крыла для истребителя пятого поколения. На досуге с удовольствием щёлкаешь задачки на взвешивание по теории кодирования.
Снова: прёшь из лесу на горбу трухлявый ствол ольхи. Под присмотром жены с ненавистью обираешь мелкую чернику. Слушаешь рассуждения пьяного соседа о бабах. Лезешь на шиферную крышу бани закрепить проводку и проваливаешься вовнутрь. Безобразно ругаешься матом.
Одновременно получаешь Нобелевскую премию по физике и попадаешь в Президентский совет, чтобы снова: две трёхлитровые банки с огурцами взлетели на воздух. Чёрный соседский пёс повадился на компостную кучу и ломает штакетник по периметру. Дети не звонят. Пародонтоз, давление, остеохондроз…
«Так она же просто решается, мать её так! Эта чёртова теорема Ферма!»
28 января
Ванька и Манька
Финский дом на горке подсел, почернел, крыша из толи пошла клочьями, но фундамент на громадных валунах переживёт и этот век, и следующий.
Вечерами, когда Ванька почему-то не пьян, он гонит по горке Маньку в коровник, и они обязательно замрут на фоне алого неба, как моментальный снимок – чёрные силуэты человека и коровы.
Три года назад Ванька работал в ремонтной бригаде на железной дороге. От той работы у него остался оранжевый жилет.
Ванька пьёт, а корова кормится.
Она начинает кормиться в начале апреля, как северный олень. На солнечной стороне оттаивают прошлогодние пучки травы в алмазной короне – Манька тянется к ним широкими гуттаперчевыми губами и выедает.
Она свободно перемахивает ограды из колючей проволоки, рассчитанные на сторожевых псов.
Однажды она попала в яму, вырытую экскаватором, и её вытаскивали «Беларусью».
