На третий турнир мы поехали вдвоём. То есть меня уже готовили на первые роли.
Я не скажу, что я не честолюбив. Мне надоело быть вторым. Но кто виноват в том, что мы бегали в одно время? Если бы я пришёл раньше или позже его, то сумел бы (знаю – сумел бы) стать первым. Но такие, как Балерина, появляются редко. Их в спорте, как и в других видах деятельности: в науке, в искусстве – единицы. Я понимал это. И понимал свою роль – оттенять его славу.
Это был лучший забег в моей жизни.
Он был мрачен перед стартом. Слишком долго он устанавливал стартовые колодки, затем сел в траву, начал массировать икры. Я подошёл к нему.
– Ну что, – сказал я, – побегаем?
Он посмотрел мимо меня и ничего не ответил.
– Помнишь, четыре года назад, а? – продолжал я идиотски-бодрым голосом. – Такая же погодка была! Эх, чувствую, принесу вам, синьор, десяток метров!
– Ты? – спросил он. – Мне?
– Да всем здесь. И тебе в том числе, – сказал я и быстро отошёл.
Чувствовал я себя действительно прекрасно. И после двухсот метров, когда мы выстроились вдоль бровки, был первым.
«Или выиграть?» – мелькнула у меня подлая мысль.
Балерина бежал след в след. Теперь уже он смотрел на мои не очень ему знакомые ноги, теперь уже он стерёг меня и только меня. Я видел, оглянувшись, его зверское лицо. Да, заглотил он наживку.
Я знал его силы. Знал, что на длинный спурт его не хватит. Но как сделать, чтобы остальные не рванули раньше?
И я продолжал в том же темпе. Как я чувствовал в том забеге настроение всех восьми! Как будто я угождал им всем выбранным темпом, как будто привёл к общему знаменателю их желания!
Мы выкатились на предпоследнюю прямую. Я бежал по-прежнему первым. Перед выходом на вираж я был уже уверен в его победе…
На последнюю прямую мы вышли грудь в грудь. И снова я играл с ним как хотел. Я то делал вид, что теряю силы, и он обходил меня со знакомой усмешкой, то снова прибавлял. И лишь на последних метрах я отпустил его окончательно. Он финишировал с поднятой рукой. Он ликовал.
– Ну что, хлестун? – подошёл он ко мне.
– Ничего, – сказал я спокойно. Впервые я говорил с ним как равный. Он внимательно посмотрел на меня, протянул руку, и я коротко шлёпнул его ладонь.
Понял ли он что-нибудь? Я не знаю. Но в его серебре на Олимпиаде полмедали мои.
И всё-таки он сошёл. Он сошёл раньше, и это серебро он получил только потому, что он был он. Никто не смог бы этого сделать, я уверен, кроме него, уже сойдя с дорожки.
Что было потом? Разве это интересно? Настоящая его жизнь окончилась, и началась вторая серия, где уже ничего не будет.
А может быть, я ошибаюсь. Ведь живёт сейчас в неизвестности, плохо живёт, без семьи, но живёт, тренирует в ДЮСШ прыгунов и метателей.
Приглашал я его к себе (не надо было, конечно) в бригаду, в сборную. Усмехнулся, склонил голову и исподлобья посмотрел на меня ласково (да, ласково!), как-то ласково-непонимающе – оттуда посмотрел, из прошлого. Там он оставался, и останется там, видимо, до конца.
Февраль
1 февраля
Эпизоды из жизни футбольного тренера
1.
16 ноября 199. года диктор телевидения пообещал на завтра для Москвы низкую облачность, туман, местами мокрый снег.
«Это нас уже не касается», – подумал тренер (бывший) команды мастеров Владислав Голомазов, выключая телевизор. Родители были на английском пианисте, жена (бывшая) неизвестно где. Можно подумать в одиночестве. Хотя – поздно думать. Полмесяца назад надо было думать, когда называл главного тренера «неваляшкой безголовой», а тот, кому говорил это, полузащитник Коля Басов, тридцатилетний ветеран, сочувственно захохотал, высадил Голомазова у дома, на «Полежаевской», и тут же помчался на своей вишнёвой «девятке» к «неваляшке». Так понял Голомазов ситуацию, когда на следующий день, завидя его, главный тренер сморщился, отвернулся и непередаваемо гнусным голосом заявил начальнику команды:
– Слюшш, если увидишь этого… как его? которого мы на груди пригрели… Ну да… Так ты ему передай, что меня от его тошнит, поил? Видеть не могу. А лучше, слышь? вооще чтоб его запаху здесь не было.
Но Владислав ушёл не сразу, а после того как повидал Колю Басова. Коля Басов запираться не стал.
– Да чего ты, Слав! – сказал он, нагло и весело глядя в глаза Голомазову. – Сам же знаешь, жизнь – борьба. Выживает сильнейший. Конечно, передал! А ты что, не передал бы на моём месте? Мне же о семье думать надо. Сам знаешь: играю последний сезон, пора устраиваться. А тебе-то какой смысл здесь мучаться, если ты хозяина не уважаешь? Хозяина надо уважать. И даже любить… Только ты на меня не смотри так, не надо. Мы же не на киносъёмке.
2 февраля
2.
Текстильный городок на берегу большой реки. Фабричная команда играет на первенство области. Так, ткнул пальцем в карту и попал. А вот когда приехал, то не пожалел для себя последних слов.
От областного центра раз в сутки что-то ходит. Зелёное. Останавливается везде, где захочет. Двести километров идёт шесть часов. Едут грустные старики, невыразительные девушки, бледные дети. Смотрят в окна на продрогший лес, жуют варёную колбасу играют в карты.
Приходит это зелёное в два часа ночи. Все куда-то рассасываются, остаёшься один в бетонном мёрзлом вокзале.
Утро. На привокзальной площади, конечно, сквер, а в сквере – памятник с пулемётом. Напротив вокзала, как волнорез, углом стоит трёхэтажный дом, с одной стороны которого расположены «промтовары», а с другой – «продтовары». С одной стороны автобус приходит из города, а в другую сторону – уходит в город.
Вот по этой, уходящей улице Голомазов и направился на первое свидание с председателем райспорткомитета.
3 февраля
3.
Прошло три дня. Выпал крепкий, скрипящий снег. Всё нехорошее прикрыл, хорошее – оттенил, и Владислав из окна комнаты в общежитии мог часами смотреть на волнистый пейзаж с весёлыми дымами, румяными, сопливыми детьми на санках, собаками, активно участвующими в уличной жизни, неожиданно тёмной водой большой реки и тёмно-зелёным, новеньким сосновым бором на её левом берегу. На всё это смотришь сверху вниз, как с самолёта.
Футбольная команда состоит из двадцати ребят от 18 до 40 лет. Двоих, с запахом, Голомазов отчислил тут же, в спортзале. Остальные побегали в тридцатиметровом зале сорок минут с мячиком, и некоторые покрылись нехорошей бледностью. После проверки давления отчислил ещё двоих – сорокалетнего главного механика фабрики и тридцатипятилетнего вратаря, грузчика Юру Фролова. Главный механик обиделся, ушёл, не попрощавшись, а Юра мягко, по-девичьи улыбнулся и сказал:
– Это я, Владислав Юрьевич, недавно был простымши. Можно, я здесь посижу?
4 февраля
4.
Бывшая жена написала письмо. Обещала приехать. Написал, чтобы не приезжала, потому что до сих пор «живу на вокзале, в комнате милиции. В городе недавно был пожар, и всё население скучилось в немногих уцелевших домах».
Тут же получил ответ. Пишет, что – ничего, можно и в комнате милиции, что трудностей не боится, а даже ищет их, и в окружающей нас косности всякий поступок, даже глупый, вызывает уважение.
Дал телеграмму, что выехал на семинар в Иркутск, о приезде сообщу дополнительно.
На следующую ночь бывшая жена постучала в половине третьего, и когда Голомазов, щурясь от яркого света в коридоре, открыл дверь, она спросила шёпотом:
– У тебя никого нет?
И вошла. Голомазов молча вынес её чемодан, затем вынес её вместе со стулом и закрыл изнутри дверь на ключ.
5 февраля
5.
В городке шесть средних школ. Детей рождается так мало, что они сами рано сознают исключительность своего появления на свет и потому не дерутся, не носятся по коридорам, не прыгают в снег со второго этажа, не корчат рожи, не визжат. За последние двадцать лет в городе не было ни одного случая, чтобы педагог сошёл с ума.
Голомазов вначале ходил на уроки физкультуры. Затем начал посещать перемены. И только через месяц ему посчастливилось: он шёл по коридору железнодорожной школы номер 22 и заметил, как между чинно прогуливающимися учащимися вдаль несутся два семиклассника, один за другим, с пронзительными воплями, послаломному чисто проходя дистанцию.
Голомазов ринулся следом, но обнаружил их уже после того, как они, выкурив в туалете по сигаретке «Прима», карабкались по водосточной трубе на крышу.
Голомазов временно помирился со своей бывшей женой, которая устроилась преподавать литературу в медицинском училище, и она начала печь «наполеоны», которыми он и удерживал в течение недели около себя семиклассников, постепенно приручая их рассказами о футбольной доблести и славе.
Их фамилии были Тарасов и Баран.
6 февраля
6.
Грузчик Юра Фролов был единственным, кто любил городок беззаветно, слепо, навсегда. Он демонстрировал его Голомазову с высоты уютного кладбища, откуда была видна гигантская излучина большой реки, огибающая городок. Он водил Владислава по горбатому снегу и, топая ногами, рассказывал об остатках крепостной стены XIII века. Он просил разрешения у хозяев на Почтамтской улице, 28, и, стоя в огороде по колено в снегу, восхвалял конёк на островерхой крыше и резные наличники. Наконец, даже небо над городком, по его словам, было таким образом втянуто в игру рельефа на земной поверхности (он чертил грубую карту, где Уральские горы как бы укачивали в зыбке Валдайскую возвышенность), что создавались исключительные условия для различного рода ремёсел и искусств. Здесь Юра требовательно, жёстко посмотрел на Голомазова…
