— Передайте ему, что скоро я его навещу.
Видимо, это был не очень верный друг. Пингвин пожелал угостить ликером Жака и его сестру, и они не посмели отказаться. Выходя из-за стола, Жак увидел, что брюнетка так и впилась в него взглядом. В блузе свободного покроя, с темными тенями под глазами, она была хороша той красотой, которая быстро исчезает с годами, но сейчас она, казалось, сулила блаженство. Ее муж курил сигарету.
Пингвин повел обоих молодых людей в другой зал, где стоял телевизор. Рассеянно глядя на экран, Пингвин своим высокомерным тоном принялся комментировать политические события. Он был постоянным читателем «Минют».
— Ваш отец разделял мои взгляды, — объявил он.
Жака всегда раздражали глупость и вызывающее поведение людей. Ему достаточно было увидеть какое-нибудь неприятное лицо в автобусе или на улице, чтобы выйти из себя. Но почему, собственно, он хочет, чтобы его отец не имел ничего общего с этими злобными и ограниченными мещанами, любителями «Минют», ведь тогда он вызвал бы всеобщую недоброжелательность. В конце концов, образ мыслей человека — это продукт среды, воспитания и образования. И только. Нечего тут возмущаться или огорчаться. И все же хотелось бы знать: настанет ли наконец такое время, когда разум возобладает над мракобесием?
А впрочем, если вспомнить рассуждения великих мыслителей, не есть ли они лишь прикрытие низменных страстей? Жак зевнул. Взглянул на часы. Десять. Он подал знак Антуанетте, и они отправились спать.
На следующий день брат и сестра придерживались почти того же распорядка: ели в отеле, навещали больного, С момента приезда прошло менее двух суток, но они чувствовали, что этот режим уже входит у них в привычку. После обеда они решили зайти в магазин стандартных цен. Антуанетте понадобилось кое-что из туалетных принадлежностей и чулки. Она задержалась перед понравившейся ей недорогой блузкой. Ей явно было жаль от нее отказаться, и Жак предложил:
— Если хочешь, я тебе куплю.
— Нет, я прекрасно знаю, что у тебя туго с деньгами.
— Я еще могу позволить себе сделать подарок родной сестре.
Она не заставила себя долго упрашивать и, взяв блузку, отнесла к продавщице, которая положила ее в бумажный пакет. Касса весело пробила чек.
Когда они очутились на улице, Жак подумал, что в былые времена люди носили траур, заранее приобретали платье черного цвета — это был целый ритуал. Но промолчал.
К ужину за общим столом появились еще два новых сотрапезника, с которыми Жак был уже знаком, — чета коммивояжеров, мадам и мсье Мюллер, старые друзья их родителей. Судя по всему, они были хорошо осведомлены о болезни их отца.
— Хирурги оказались бессильны, — сказал мужчина. — У него не желудок, а губка.
— Если бы он столько не пил всю свою жизнь, — добавила его супруга. — Вот беда!
— Мы часто разговаривали на эту тему с вашей мамой. Какая славная женщина! Никогда ни единой жалобы. С нами, разумеется, — другое дело. Мы же старые друзья. Я познакомился с ними в девятнадцатом году, сразу после войны. Они жили в то время в Париже. Вы тогда еще не появились на свет — ни один, ни другая.
— Да, она не жаловалась. А он не вылезал из кафе. В сущности, он был неплохой человек, но слишком слабый. Он легко поддавался дурному влиянию. Приятели значили для него больше, чем семья.
Мадам Мюллер бросила на Пингвина испепеляющий взгляд, а тот, не желая делать вид, будто не понял ее намека, ответил резким выпадом:
— Скажите уж, что это мы убили его.
— Я этого не утверждаю, — возразила мадам Мюллер. — Я только сказала, что он легко попадал под влияние плохих дружков.
Она отчеканивала каждое слово, как бы вынося приговор.
— Каких это плохих дружков?
— Уж я знаю, что говорю.
Они порядком надоели Жаку и Антуанетте, которые предпочли бы остаться наедине и поболтать. Но попробуй помешать этим людям, которые с таким удовольствием обсуждают жизнь их семьи! Жак был не в состоянии отделаться от заботливых советов Мюллеров и их показного сочувствия. Впрочем, не удовлетворенный разговором с врачом, он решил не прерывать их, надеясь, что, быть может, врач не стал скрывать от посторонних то, что утаил от него самого, и сейчас он узнает от этих людей немного больше о болезни отца.
— Его давно уже донимает язва желудка, — сказал он. — Вы же знаете, его заставили делать мучительные исследования, а потом посадили, на диету. Дома покупали целые окорока в больших металлических банках. Он ничего другого не мог есть.
Жак хорошо помнил эти большие банки с ветчиной, удивлявшие его — он считал их роскошью.
— Это была не язва, а рак, — сказал господин Мюллер.
Он невнятно произнес это слово, и получилось «брак».
— Нет, позвольте, — сказал Пингвин. — Уверяю вас, это была язва.
— Я, скорее, придерживаюсь того же мнения, что и вы, — сказал Жак. — С тех пор как у него заболел желудок, вот уже много лет, я всегда слышал разговоры о язве и ни о чем другом.
— Ничего подобного. Конечно же, это был рак. Мы давно знали это.
Желая во что бы то ни стало доказать свою правоту, мадам и мсье Мюллер заговорили, перебивая друг друга, они во что бы то ни стало хотели переспорить Пингвина и навязать свое мнение. В конце концов, возможно, они были правы. Поди знай, не был ли это и в самом деле застарелый «брак»?
Хотя Жаку и Антуанетте из-за тяжелого состояния отца разрешалось посещать его в любое время, они являлись в больницу ежедневно в одни и те же часы — утром и после обеда. Они недолго оставались у постели больного. Господин Бодуэн говорил мало, слушал их рассеянно, казалось, его совсем не интересуют рассказы об их жизни и работе. Кончалось всегда тем, что они предлагали:
— Если ты устал, мы пойдем.
Он не возражал.
Однажды, когда он, по обыкновению, молча лежал, не слушая того, что ему говорит Антуанетта, она, пытаясь привлечь его внимание, окликнула его: «Папа!» Жак подумал, что она произнесла это слово с такой же точно интонацией, как их мать, которая обычно тоже звала мсье Бодуэна «папой».
Жак спал с родителями, а Антуанетта, должно быть, еще не родилась или лежала в своей колыбельке в те годы, когда он часто слышал в темноте голос матери, с упреком произносивший: «Папа!» А затем следовали обвинения и объяснения по поводу событий дня, смысл которых ускользал от Жака, так же непонятна была ему и причина вечного недовольства матери. Это слово «папа» знаменовало начало нескончаемой дискуссии, и Жак, притворившись спящим, внутренне съеживался и едва не выл, с тоской ожидая, когда же голоса умолкнут и закончится эта ссора, смысл которой оставался ему неясен, хотя он давно знал наизусть все интонации родителей. И вот сегодня он снова слышит это восклицание: «Папа!» — только машина застопорилась, и теперь уже на этом все кончалось.
Вечером Жак и Антуанетта старались не засиживаться за столом, несмотря на приглашения завсегдатаев: Пингвина, обычно остававшегося выпить стаканчик, и мадам Мюллер, которая медленно смаковала липово-мятную настойку, усевшись перед телевизором; не соблазняли Жака и томные взгляды брюнетки. Брат и сестра спешили подняться к себе.
Сентябрьские ночи довольно свежи в горах, и они с удовольствием забирались под толстые шерстяные одеяла.
После завтрака, наоборот, было слишком жарко. Жак сохранил обыкновение, как и в день приезда, спать после обеда. Он раздевался донага, поворачивался на бок и прикрывал от света глаза рукой. И тогда он видел, как перед самыми глазами пульсирует артерия, заставляя трепетать кожу. То была жизнь. А пока в теле есть жизнь, в нем может таиться и зло. Он удивился этой мысли, которая пришла к нему просто так, когда он смотрел на пульсирующую артерию. Очевидно, он не бог весть какого мнения о самом себе!
В состоянии больного, казалось, не происходило никаких перемен. Говорят, болезнь развивается. Но как это увидеть? Что можно заметить, если наблюдать за больным изо дня в день? Иногда врач сообщал, что у отца опять произошло внутреннее кровоизлияние.
Когда Жак приходил в больницу и останавливался в коридоре перед дверью в палату, его вдруг охватывало такое чувство, что вот сейчас он войдет в подвал их дома, где господин Бодуэн оборудовал лабораторию, чтобы проявлять фотографии. Коридоры больницы были светлыми, стены выкрашены в зеленый и кремовый цвет, в подвале же всегда царила непроглядная тьма — и все же дверь в палату больного тоже в какой-то мере была дверью в лабораторию.
Больше всего привлекал его в этой лаборатории большой фонарь из черной жести со стеклянной заслонкой. Потянув за веревку с кольцом, можно было поднять заслонку и заменить ее другой. Так в зависимости от надобности получали то красный, оранжевый и желтый, то зеленый или синий свет. Синее стекло было чуточку тускловатым и, по-видимому, очень ценилось, так как его использовали реже, чем остальные. А еще у отца была заслонка густого алого цвета, почти непрозрачная — сквозь нее просвечивали лишь раскаленные спиральки лампы, окруженные красноватым ореолом. В течение долгих часов, проведенных в лаборатории, Жаку становилось не по себе, когда он смотрел на отцовское лицо или на свое собственное тело: пальцы руки были совершенно обесцвечены этим странным освещением, и казалось, будто кровь перестала циркулировать под кожей. Вспоминая об этом, Жак подумал, что, в общем-то, бывал в лаборатории не часто — ему не разрешали играть там одному, а отец проявлял фотографии из года в год все реже. Что касается погреба и фонаря, то после того, как семейство Бодуэн разъехалось, они были всеми забыты. Жак подумал, что довольно редко ему выпадал случай провести время вместе с отцом — одно-два путешествия, несколько рыбалок. Интересно, доставляли ли удовольствие мсье Бодуэну эти редкие часы общения, радовало ли его то, что сын всегда рвется пойти с ним в лабораторию? Быть может, мальчик только докучал ему своими просьбами, когда хотел непременно сам менять цветные пластинки? Да и к чему сейчас задаваться вопросами о чувствах, которые испытывал отец, когда самого Жака привлекал тогда только этот фонарь с цветными стеклами и, не будь его, он бы не стремился побыть рядом с отцом?
