Вся эта казуистика не имела никакого значения, поскольку и так все гибли, но человек все-таки не ждал своей очереди в бездействии.
Я крутился около Умшлагплац, так как должен был при помощи наших людей в полиции выводить тех, кто особенно был нам нужен. Однажды я вывел парня с девушкой, он был из типографии, а она прекрасная связная. Скоро оба погибли, он в восстании, успев, правда, напечатать газету, она — на Умшлагплац, не успев ее распространить.
Хочешь спросить, какой был в этом смысл?
Никакого. Но благодаря этому нас не загнали на бочку. И все.
Около Умшлагплац была амбулатория. Там работали ученицы из школы медсестер, единственной школы в гетто. Руководила ею Люба Блюм; она следила за тем, чтобы все было как в настоящей, приличной школе: белоснежные фартуки, накрахмаленные чепцы, образцовая дисциплина. Чтобы вызволить кого-либо с Умшлагплац, нужно было доказать немцам, что человек действительно болен. Больных на повозках отправляли домой: немцы до последней минуты поддерживали у людей убежденность, что те едут на работы, а работать могут лишь здоровые. Поэтому девочки из амбулатории, медсестры ломали людям ноги, чтобы их спасти. Они ставили ногу на одну деревянную чурку, а другой били по ноге — всегда в своих сверкающих фартучках образцовых учениц.
Погрузки в вагоны люди ожидали в школьном здании. Их вытаскивали оттуда по очереди, этаж за этажом; поэтому с первого этажа люди бежали на второй, со второго — на третий. Этажей было четыре, и наверху кончалась активность, бежать было некуда. На четвертом этаже был большой спортивный зал. Несколько сотен человек лежали на полу. Никто не стоял, никто не ходил, никто вообще не двигался, лежали молча, в полной апатии.
В зале была ниша. Там несколько власовцев, шесть, может, восемь, насиловали девушку. Они стояли в очереди и насиловали ее, а когда все кончилось, девушка вышла из ниши, прошла через зал, спотыкаясь о лежащих; бледная, голая, окровавленная, она села в угол. Люди все видели, но никто не сказал ни слова. Никто даже не шелохнулся, все по-прежнему молчали.
— Ты сам видел это или тебе рассказали?
— Видел сам. Я стоял в конце зала и все видел.
— Ты стоял в конце зала?
— Да. Я как-то рассказал об этом Эльжбете. Она спросила: «А ты? Что ты сделал?» — «Ничего, — ответил я, — да и вообще, я вижу, что нет смысла с тобой об этом говорить. Ничего ты не понимаешь».
— Не знаю, чего ты так разозлился. Эльжбета отреагировала как любой нормальный человек.
— Знаю. Знаю также, что нормальный человек должен делать в подобной ситуации. Когда насилуют женщину, нормальный человек бросается ее защищать, да?
— Если бы ты бросился один, они убили бы тебя. Но если бы поднялись все, то украинцы были бы обезврежены с легкостью.
— Нет, никто не встал. Никто не был в состоянии встать. Эти люди могли лишь ждать погрузки в вагоны. А почему мы об этом заговорили?
— Не знаю. Мы только что говорили о том, что надо было что-то делать.
— Да. И я крутился около Умшлагплац. Кстати, а та девушка жива! Честное слово. Вышла замуж, у нее двое детей, она очень счастлива.
— Ты крутился около Умшлагплац…
— …и однажды я вывел Полю Лифшиц. А на следующий день Поля вернулась домой, увидела, что матери нет (ее уже вели в колонне на Умшлагплац); Поля бросилась вслед колонне, от улицы Лешно до Ставки, ее подбросил жених на рикше[18] — чтобы успеть… и она успела. В последнюю минуту Поля смешалась с толпой и вместе с матерью вошла в вагон.
О Корчаке знают все. Да? Корчак был героем, он ведь добровольно пошел с детьми на смерть.
А Поля Лифшиц, которая пошла со своей матерью? Кто знает о Поле Лифшиц?
А ведь она, Поля, могла перейти на арийскую сторону, потому что была молода, красива, совсем не похожа на еврейку, и у нее было много шансов спастись.
— Ты упоминал номерки на жизнь. Кто их раздавал?
— Всего было сорок тысяч номерков. Белые карточки с печатью. Немцы выдали их Совету и сказали: «Раздайте сами. У кого будет номерок, тот останется в гетто. Все остальные пойдут на Умшлагплац».
Это было в сентябре, за два дня до окончания акции. Главный врач нашей больницы, доктор Хеллер, получила несколько номерков, но заявила: «Я делить не буду».
Разумеется, разделить эти номерки мог любой врач, но все считали, что она даст номерок именно тем, кому больше всего нужно.
Послушай: «Кому больше всего нужно». А есть такая мера, по которой можно определить право на жизнь? Такой меры нет. К Хеллер стали ходить целые делегации, упрашивали, чтобы она согласилась, и она начала делить.
Дала номерок Фране. У Франи были мать и сестра. Всех собрали около улицы Заменхофа, всех с номерками, а вокруг толпились те, у кого их не было. Среди последних была мать Франи. Она не хотела отойти от дочери, а Франя должна была войти в колонну. Она повторяла: «Мама, ладно, иди уж, — и отталкивала ее рукой: — иди уж…»
Да, Франя выжила.
Позже она спасла несколько человек, одного парня вынесла на руках во время варшавского восстания и вообще вела себя достойно.
Такой номерок получила и старшая медсестра, Тененбаум. Она была подругой Беренсона, известного адвоката, защитника на брестском процессе[19]. Дочь ее не получила номерок, и Тененбаум отдала ей свой, сказав: «Подержи минутку, я сейчас вернусь», пошла наверх и выпила флакон люминала.
Мы нашли ее на следующий день, она была еще жива.
Как считаешь, следовало ее спасать?
— А что случилось с дочерью, у которой остался номерок?
— Нет, ты ответь, должны ли мы были ее спасать?
Тося Голиборская говорила мне, что ее мать тоже приняла яд. «А этот кретин, мой шурин, — рассказывала она, — спас ее. Вы представляете, какой идиот? Спасти — только для того, чтобы через несколько дней отправить на Умшлагплац…»
— Когда началась акция по ликвидации гетто и с первого этажа нашей больницы стали вытаскивать людей, одна женщина наверху родила ребенка. Над ней склонились врач и медсестра. Когда ребенок родился, врач подал его медсестре. Та взяла его, положила на подушку и прикрыла другой; ребенок немного пошевелился и затих.
Девушке было девятнадцать лет. Врач ничего ей не сказал, ни слова, но медсестра сама знала, что делать.
Хорошо, что не спрашиваешь: «Жива ли она?» — как спрашивала о медсестре, что дала детям яд.
Да, жива. Она известный педиатр.
— А что случилось с дочерью Тененбаум?
— Ничего. Тоже погибла. Но прежде прекрасно прожила два месяца: у нее был возлюбленный, с ним она всегда была милой, веселой. Действительно, она очень хорошо прожила эти месяцы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
