У Рудного пересадили вену из ноги в сердце, чтобы возобновить кровоток, — причем в то мгновение, когда начинался инфаркт. Жевускому пересадили вену, когда уже был инфаркт. А пани Бубнер изменили направление тока крови по сосудам сердца…
Боится ли пан профессор перед такими операциями?
О, да. Очень боится. Ощущает страх вот здесь, в середине.
И всякий раз он надеется, что в последнюю минуту что-нибудь да произойдет, что-нибудь помешает: запретят терапевты, раздумает сам пациент, да, может, и он сам сбежит из кабинета…
Но кого боится профессор? Господа Бога?
Да, Господа Бога очень боится, но не больше всего на свете.
Что пациент умрет?
И этого тоже, хотя знает, и все это знают — что без операции больной умрет тем паче.
Так чего же боится профессор?
Он боится, что коллеги скажут: он экспериментирует на человеке. А это самое страшное обвинение, которое может прозвучать.
У врачей есть свои комиссии контроля, и профессор рассказывает, как один хирург сбил как-то машиной ребенка, забрал его в свою машину, положил к себе на отделение и вылечил. Ребенок здоров, у матери претензий нет, а врачебная комиссия сочла, что лечение ребенка у себя на отделении было нарушением этики, и вынесла хирургу порицание. Тот не смог больше работать и вскоре умер от сердечного приступа.
Профессор рассказывает об этом случае просто так, как бы без всякой связи. Но я-то спрашивала его о том, чего он боится.
С этикой все обстоит гораздо сложнее, чем я себе представляла.
Вот например: если бы Жевуского не оперировали, он бы умер. Конечно, ничего необычного, ведь столько людей умирает от инфаркта… Каждый понял бы это без разъяснений.
Но если бы Жевуский умер уже после операции — о! это совсем другое дело. Кто-нибудь обязательно заметил бы, что таких операций вообще не делают в мире; другой спросил бы, а не слишком ли легкомыслен врач, и это прозвучало бы как обобщение…
Вот теперь будет значительно легче понять, о чем думает профессор, сидя в своем кабинете перед операцией, в то время как в операционной около Жевуского начинает крутиться анестезиолог.
Профессор давно сидит в своем кабинете, и трудно сказать, только ли в Жевуском дело. Точно так же могут крутиться и около Рудного, и около пани Бубнер; однако следует признать, именно перед Жевуским он волновался больше всего.
Дело в том, что профессор очень не любит проводить операции на интеллигентном сердце. Всякий интеллигент слишком долго думает до операции, у него слишком развито воображение, он вечно задает себе и другим различные вопросы; все это в итоге плохо отражается на давлении, состоянии артерии да и вообще на всем ходе операции. А такой человек, как Рудный, с большим доверием отдается в руки хирурга, не задает пустых вопросов, и оперировать его гораздо легче.
Ладно, пусть будет Жевуский и пусть профессор сидит себе в кабинете до операции, которую он должен провести на «интеллигентном» сердце в состоянии острого инфаркта, на сердце, доставленном пару часов назад реанимационной службой из варшавской клиники.
Профессор совершенно один.
Рядом, за дверью, на стуле сидит доктор Эдельман и курит.
В чем же, собственно, дело?
Дело в том, что именно Эдельман сказал, что, несмотря на инфаркт, оперировать Жевуского можно; и если бы не эти слова, не было бы и проблемы.
Не было бы, впрочем, и Рудного, которого профессор оперировал, хотя инфаркт вот-вот должен был произойти, — а ведь все учебники по кардиологии утверждают, что это именно то состояние, при котором оперировать нельзя.
И не возникла бы идея повернуть кровообращение у пани Бубнер (возможно, и ее самой уже не было бы, хотя это утверждение не относится к данной теме).
Ну, а поскольку сцена с профессором в его кабинете — просто повод для развития сюжета, мы можем оставить его на минуту у своего стола и узнать, как было дело с кровообращением.
Как-то во время операции один из ассистентов вдруг засомневался, вену или артерию пережал профессор: так случается, потому что сосуды похожи; ему ответили, что все в порядке, но тот настаивал: «Нет, кажется, вена». Вернувшись домой, Эдельман начинает размышлять, что бы случилось, если и в самом деле это все-таки была вена. Рисует на бумаге: кровь с кислородом, о которой известно еще со школьной скамьи, что течет по артериям, можно бы из аорты направить прямо в вены, они проходимые, так как не подвержены атеросклерозу, следовательно, не сужаются. И эта кровь пошла бы тогда…
Эдельман не до конца еще уверен, куда направилась бы кровь, но на следующий день он показывает свой чертеж профессору. Тот бросает мимолетный взгляд. «Можно, конечно, вот прямо сюда, и мышца получила бы питание…» — говорит Эдельман. Профессор вежливо кивает головой. «Да, — говорит, — очень интересно», — а что еще, кроме вежливости, может выразить он человеку, который предлагает ему, чтобы кровь в сердце текла не по артериям, а по венам?!
Эдельман возвращается к себе в клинику, а профессор вечером — домой; он кладет рисунок около постели. Профессор всегда спит при свете — чтобы быстро проснуться, если разбудят ночью; вот и на этот раз он не гасит свет, а когда после четырех часов он просыпается, то сразу может взять в руки рисунок Эдельмана.
Трудно сказать, когда профессор перестает рассматривать рисунок и сам начинает что-то чертить (он рисует нечто вроде моста, соединяющего главную артерию с венами); через какое-то время он спрашивает: «А что будет с той, отработанной кровью, когда вена примет функции артерии?»
Эдельман и Эльжбета Хентковская отвечают, что некая пани Ратайчак-Пакальская как раз пишет работу по анатомии сердечных вен, и из ее исследований выходит, что кровь сможет течь по другим сосудам, в частности по венам Vieussens'a и Theberius'a.
Эдельман и Эльжбета делают опыты на сердце трупов, они вводят в вены метиленовую лазурь, чтобы посмотреть, потечет ли. Потекла.
Но профессор говорит: «Ну и что? Просто в вене не было давления».
Тогда они вводят жидкость под давлением, и снова кровь находит выход.
Профессор опять: «Ну и что? Это же только модель. А как поведет себя живое сердце?»
На этот вопрос никто не может ответить, поскольку на живом сердце таких опытов не проводили. И чтобы узнать, как поведет себя живое сердце, надо сделать операцию именно на живом.
На чьем же живом сердце должен профессор провести операцию?
Минутку, мы забыли про Агу, она как раз пошла в библиотеку.
Ага Жуховская всегда идет в библиотеку, когда звучит какая-нибудь новая мысль. Прежде чем уйти, она всегда говорит: «Э, что там!» Например, Эдельман спрашивает: «Кто знает, можно проводить шунтирование в экстренном порядке?» Ага произносит: «Э, что там», ищет справочник, приносит «American Heart journal» и гордо заявляет: «Тут пишут, что это нонсенс!» После этого операция проводится и все проходит прекрасно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
