Когда Британия и Франция объявили войну Германии, поляки радовались, по радио несколько дней подряд транслировали французский и английский гимны, однако и в середине сентября не наступило облегчения от нескончаемых бомбардировок и обстрелов тяжелой артиллерии. «Живем в осажденном городе», – писала в дневнике Антонина. А город был полон свистящих бомб, взрывов, сотрясающих землю, сухого грохота падающих зданий и голодных людей. Сначала исчезли такие привычные удобства, как вода и газ, затем радио и газеты. Те, кто еще осмеливался высунуться на улицу, передвигались бегом, люди, рискуя жизнью, стояли в очередях за маленьким кусочком конины или хлеба. Три недели она слышала, как днем шелестят над крышами снаряды, а в ночной темноте сотрясают стены бомбы. Леденящий душу свист предшествовал самым чудовищным взрывам, и Антонина ловила себя на том, что дослушивает каждый свист до конца, опасаясь худшего, и переводит дыхание, лишь услышав, что взрыв унес жизнь кого-то другого. Она легко научилась определять расстояние до взрыва и испытывала облегчение от того, что мишенью стала не она, а затем, почти сразу, раздавался новый свист, новый взрыв.
В редких случаях когда она отваживалась выйти на улицу, то оказывалась в какой-то киношной войне, с желтым дымом, с пирамидами из мусора, зазубренными утесами на месте домов, с листками писем, которые гонял ветер, и аптечными пузырьками, с ранеными людьми и мертвыми лошадьми, у которых под неестественным углом были вывернуты ноги. Но самым нереальным было другое: над головой висело нечто похожее на снежные хлопья, но только они не падали, как снег, а плавно поднимались и опускались, не ложась на землю. Более зловещее, чем снежная буря, над домами мягко колыхалось престранное облако из перьев, выпущенных из подушек и перин горожан. Однажды, очень давно, один польский король прогнал наступавших турок, приказав солдатам привязать к спине большие обручи с перьями. И когда воины галопом понеслись в атаку, ветер завыл ураганом в их фальшивых крыльях, пугая вражеских лошадей, которые стали рыть копытами землю, отказываясь двигаться вперед. Наверное, варшавская перьевая буря вызывала в воображении многих поляков картину бойни, в которой пали те рыцари, ангелы-хранители города.
Однажды боевой снаряд попал в их дом и застрял в потолке четвертого этажа; Антонина ждала взрыва, но его так и не последовало. В ту же ночь, пока бомбы чертили на небе дымные линии, она увела Рыся в подвал ближайшей церкви. Затем, «в сдавленной тишине утра», снова привела Рыся в магазин абажуров. «Я прямо как львица из нашего зоопарка, – сказала она остальным, – от страха таскаю своего котенка из одного угла клетки в другой».
От Яна не было никаких вестей, и от беспокойства она почти не спала, однако говорила себе, что подведет его, если не спасет оставшихся зоопарковских животных. Живы ли они вообще, спрашивала она себя, и смогут ли мальчики-подростки, оставшиеся в зоопарке, как следует ухаживать за ними? Выбора, похоже, не было: хотя ей было дурно от страха, она оставила Рыся с золовкой и заставила себя перейти реку под градом пуль и снарядов. «Вот так чувствует себя зверь, на которого идет охота, – думала Антонина, оказавшись посреди побоища, – вовсе ничего героического, одно лишь безумное желание добраться до безопасной норы любой ценой». Она помнила смерть Яся и больших кошек, расстрелянных в упор польскими солдатами. Стоявшие перед глазами сцены их последних мгновений терзали ее, но еще больше терзал навязчивый страх, от которого было трудно избавиться: а что, если им повезло?
Глава шестая
Нацистские бомбардировщики совершили 1150 налетов на Варшаву, разрушив зоопарк, рядом с которым случайно оказались зенитные орудия. В тот ясный день небо разверзлось, и на землю обрушился свистящий огонь, клетки разлетелись, рвы выплеснулись, железные прутья с треском лопнули. Деревянные строения развалились и сгорели. Осколки стекла и металла без разбора калечили шкуры, перья, копыта и чешую; метались раненые зебры в кровавую полоску, перепуганные обезьяны-ревуны и орангутаны с воплями неслись к деревьям и кустам, змеи выскользнули на свободу, даже крокодилы разбежались кто куда. Пули распороли птичьи домики, попугаи по спирали возносились вверх, словно ацтекские боги, и тут же падали вниз, прочие тропические птицы прятались в кустарнике и деревьях или пытались улететь на опаленных крыльях. Некоторых животных, укрывшихся в своих клетках и водоемах, захлестнули волны огня. Два жирафа с переломанными ногами лежали мертвыми на земле. В сгустившемся воздухе было больно дышать, воняло горелой древесиной, соломой и жженой плотью. Обезьянки и птицы, испуская инфернальные крики, устроили дикий хор, поддержанный трескучими литаврами пуль и уханьем бомб. Раскатываясь эхом по всему зоопарку, этот грохот, без сомнения, звучал так, словно десять тысяч фурий рвутся из ада, чтобы уничтожить мир.
Антонина и горстка смотрителей метались по территории, пытаясь спасти одних животных и освободить других, в то же время стараясь не попасть под осколки. Перебегая от одной клетки к другой, она с тревогой продолжала думать о муже, который сражался на фронте: «Храбрый человек, человек с совестью; если даже невинные животные в опасности, на что надеяться ему?» А когда Ян вернется, что он увидит? И где Кася, слониха-мать, наша любимица? В конце концов Антонина добралась до вольера Каси и обнаружила, что его сровняли с землей, а слонихи в нем нет (как выяснит Антонина потом, еще раньше ее убило снарядом), зато она услышала, как вдалеке трубит двухлетняя малышка Тузинка. Многие обезьяны погибли при пожаре в павильоне или были застрелены, оставшиеся дико визжали, носясь по кустам и деревьям.
Каким-то чудом некоторые животные выжили в зоопарке, какие-то перебежали по мосту и оказались в Старом городе горящей столицы. Горожане, отважившиеся подойти к окну или, к несчастью, оказавшиеся на улице, наблюдали библейскую фантасмагорию, когда зоопарк вырвался на улицы Варшавы. Морские котики ковыляли по берегам Вислы, верблюды и ламы бродили по переулкам, цокая копытами и поскальзываясь на булыжной мостовой, страусы и антилопы бежали рядом с лисами и волками, муравьеды с громкими криками носились по кирпичным завалам. Перед глазами местных жителей мелькали пушные звери, проносившиеся мимо фабрик и жилых домов; они устремлялись к полям за городом, засеянным овсом, гречихой и льном, забирались в ручьи, прятались на лестничных клетках и в сараях. Погрузившись в водоемы, уцелели гиппопотамы, выдры и бобры. Каким-то образом спаслись и медведи, зубры, лошади Пржевальского, верблюды, зебры, рыси, павлины и другие птицы, обезьяны и рептилии.
Антонина писала, как встретила недалеко от виллы молодого солдата и спросила: «Вы не видели здесь крупного барсука?» Он ответил: «Какой-то барсук долго колотил и царапал дверь виллы, но его не впустили, и он спрятался в кустах».
«Бедный Барсуня», – сокрушалась она, представляя, как испуганный любимец семьи просит его впустить. «Надеюсь, ему удалось убежать», – успела она подумать, а в следующий миг вернулась к реальности огня и дыма, ноги сами понесли ее к загону жесткогривых монгольских лошадей. Другие лошади и ослы – среди них и пони ее сына Фигляж (Озорник) – лежали мертвыми на улицах, но редкие лошади Пржевальского, дрожа, бродили по своему пастбищу.
Наконец Антонина вышла из зоопарка, прошла через Пражский парк между рядами лип, освещенных огнем пожара, и отправилась обратно в магазин с абажурами, где они с сыном нашли прибежище. Измученная и опустошенная, она попробовала описать дымовой плюмаж, вывороченные деревья и траву, залитые кровью дома и тела животных. Позже, немного успокоившись, Антонина пошла к каменному дому на Медовой улице, поднялась по лестнице в маленькую контору, полную взволнованных людей и заваленную стопками документов, – один из тайных штабов Сопротивления, – где встретила старого друга Адама Энглерта.
– Новости есть?
– По-видимому, у нашей армии кончились боеприпасы и продовольствие, обсуждается вопрос официальной капитуляции, – холодно ответил он.
В мемуарах она написала, что слышала его голос, но слова куда-то уплывали: словно ее разум, придавленный дневными ужасами, объявил «non serviam»[9] и отказался воспринимать что-то еще.
Тяжело осев в кресле, она как будто приклеилась к месту. До этого мгновения Антонина не позволяла себе думать, что ее страна действительно может потерять независимость. Снова. Да, что такое оккупация, как и дальнейшее изгнание врага, Антонина уже знала, но прошел двадцать один год со времени последней войны с Германией, большая часть ее жизни, и эта новая перспектива потрясла Антонину. Десять лет зоопарк был словно независимое княжество, защищенное рвом Вислы, и его повседневная жизнь, эта мозаика-загадка, идеально гармонировала с чувствительной натурой Антонины.
