Я смотрю на свои записки и сообщаю:
– Но дом выглядел очень аккуратно.
Карла закрывает папку.
– И еще была одна старая женщина; так вот, ее связали и заперли в подвале. Грабители забрали все ценное в доме, затем пытали ее и закрыли. Так что никто не знал, что она там. Так продолжалось много дней.
Я смотрю на лицо Карлы, пока она мне все это рассказывает. Ее брови то поднимаются, то опускаются, а кончик носа заметно розовеет. Интересно, почему ее так занимают пожилые люди, запертые в комнатах? Все эти истории кажутся мне не слишком правдоподобными, но я тем не менее их записываю.
– Может быть, мне стоит снова сходить в ее дом?
– Нет, – отвечает Карла, и ее тон меняется. – Вы не должны никуда ходить. Запишите это.
После ухода Карлы я какое-то время сижу за столом, устремив взгляд в пространство перед собой, после чего начинаю перебирать мои записки. Вношу в них изменения, включаю в них имя Кэти, записываю, кто она такая, пытаюсь вспомнить, чем она занимается в школе. Перечитываю собственные правки в записях и нахожу среди них новую. «Элизабет заперта в комнате. Наркоманы в доме. Связали и пытали в подвале». Читаю и хмурюсь. Это звучит как-то по-идиотски. Наркоманы? Надо было вызвать полицию. Но я все равно пойду домой к Элизабет и узнаю, как там она, думаю я.
Одеваюсь потеплее, прохожу мимо акации и на всякий случай стучусь в дверь Элизабет. Когда на мой стук никто не отзывается, достаю шариковую ручку. «Элизабет в доме по-прежнему нет». Отхожу назад, заглядываю в окна. Моя голова кажется мне пустой. Желудок жалобно сжимается. Мышцы шеи сводит судорогой. Не могу понять, что делаю здесь, и сжимаю в руке обрывки бумаги. Несколько клочков падают на пол. «Наркоманы, – читаю я. – Элизабет заперта в комнате. Связали в подвале». Неужели я написала это? Мне это кажется смехотворным. У Элизабет нет подвала. Заглядываю в почтовый ящик. Я не совсем понимаю, что такое крэк. Как же я пойму, что это крэк, если его увижу? До меня доносится запах готовящейся еды. Солоноватый запах жареного мяса, скорее всего, подкопченного бекона. Какое-то мгновение мне кажется, будто запах доносится из дома. Интересно, кто там может готовить пищу?
– Что вы здесь делаете?
Из соседнего дома выходит женщина в блестящем плаще; его надевают, когда идет дождь. Она кладет руку на разделяющую нас ограду. Ее плащ громко шуршит, и звук такой, будто хнычет непослушный ребенок. Во второй руке у нее поводок, рядом собака. Собака рвется в сторону леса и обнюхивает землю. Ее, должно быть, возбудил запах жарящегося бекона.
– Я ищу Элизабет, – отвечаю я.
– Вы ее подруга, верно? Не пытайтесь меня вспомнить, вам это все равно не удастся, – она усмехается, и я чувствую, что краснею от смущения. – Пришли навестить ее? Пожалуй, вы будете удивлены.
– Что случилось? С Элизабет все в порядке?
– Да, да. Но, судя по всему, у нее идет серьезная уборка. Точнее, переезд. Ее сын вынес из дома и сложил в машину целую гору ящиков, – незнакомка оттягивает собаку от забора и улыбается.
Я удивленно на нее смотрю.
– Питер вывозит вещи из дома?
– И, надо сказать, вовремя, вам не кажется? Давно пора. Дом жутко захламлен, – соседка моей подруги взмахивает рукой, затем проводит ею по светлым, коротко стриженным волосам. Плащ снова шуршит, и я плохо различаю отдельные ее слова. – Я была вынуждена постоянно напоминать ему об этом. Дом грозил превратиться в источник заразы.
Мне так и хочется закатить от удивления глаза. Какое преувеличение! Элизабет действительно немного неопрятна, только и всего. Это все из-за ее коллекции керамики и фарфора, в надежде когда-нибудь разбогатеть. Но опрятные люди любят ругать нерях. Пегги из «Оксфама» тоже такая – всегда что-то бормочет себе под нос, если оставляешь ценники в беспорядке.
– Так вот, он наконец решил что-то с этим сделать, и я очень рада. Насколько я могу судить, он вывез из дома целую кучу всяких вещей.
– А что он вывез? – уточняю я. – Элизабет нужны ее вещи.
– Я не знаю. Да и откуда мне знать? – Женщина, удлинив поводок, отпускает собаку, и та тянет ее к дороге.
Я иду вдоль моей стороны забора, по стороне Элизабет.
– Вы видели мою подругу, вашу соседку? – спрашиваю я, едва не срываясь на крик. – Ну, когда Питер избавлялся от вещей? Вы видели ее?
Собака натягивает поводок и поворачивает нос к противоположному дому. Я тоже поворачиваюсь в эту сторону. Да, именно отсюда и пахнет жареным беконом. Но это не у Элизабет в доме. Не у нее.
Женщина открывает дверцу машины и сажает собаку внутрь салона.
– Нет, я не видела Элизабет. Да и, пожалуй, это может произойти, только когда Питер выводит ее погулять. Скажу честно, раньше я думала о нем хуже, но теперь мне кажется, что он неплохо за ней присматривает. Хороший сын, верно?
Я отвожу взгляд в сторону. Я не считаю Питера хорошим сыном.
– Сейчас ее нет дома, и я давно ничего о ней не слышала…
– Значит, сейчас она у Питера.
Прикусываю губу. Мне не нравится этот ответ.
– У меня есть его телефонный номер. Дать его вам? – предлагает женщина, пытаясь удержать собаку на сиденье. – Если вы так беспокоитесь за нее, вам, пожалуй, стоит ему позвонить.
– Да, пожалуй, дайте номер.
Она захлопывает дверцу и, хотя собака недовольно скулит, возвращается в дом. Мы с собакой смотрим друг на друга через стекло. Мне кажется, будто она думает: «Что я здесь делаю, если ты не здесь, а там, за стеклом?» У меня возникает желание выпустить ее и забрать с собой. Успею ли я это сделать, прежде чем вернется ее хозяйка? Нет, вот она уже идет с листком бумаги в руке.
– Передайте от меня привет Питеру, – говорит она и протягивает мне через забор листок с номером. – Если не забудете.
Я чувствую, что снова краснею, и, после того как она уехала, стою какое-то время возле дома. Пытаюсь вспомнить, что же я хочу сейчас сделать; может, я должна отыскать что-то такое, что докажет, что я вовсе не бестолковая старуха? В моей руке трепещет на ветру клочок бумаги. Я понимаю, что очень хотела бы иметь собаку. Если бы только у меня был бладхаунд! Тогда мы смогли бы по запаху найти Элизабет. Я смогла бы сунуть записку для моей подруги под дверь. Просто для того, чтобы сказать, что я здесь была. Чтобы, если она вернется, Элизабет знала, что я искала ее. Так же, как и Сьюки.
Прошло две недели, прежде чем все поняли, что случилось что-то серьезное. Мы не видели ее с того вечера, когда все вместе ели рыбу с картошкой, что само по себе было необычно. Сьюки всегда приходила к нам по меньшей мере раз в неделю на ужин. Иногда с ней приходил и Фрэнк. Он приносил еду и кое-какие вещи, которые, по мнению мамы, было трудно достать – такие, как мыло и спички. Он оказывал услуги многим людям, и поэтому ему часто удавалось добыть что-нибудь редкое. У него всегда были продукты, выдаваемые по военным пайкам: крошечные баночки масла, сыр и джем. Мама всегда старалась выложить их до того, как они попадут на глаза отцу. Она не хотела, чтобы он видел эти жестяные банки. Мы не хотели нарушать закон, но и не могли отказаться от дополнительной еды. Во всяком случае, не сейчас, когда ее отчаянно не хватало. «И совесть твоего отца остается чиста, – говорила мама. – Ведь не ему же приходится по два часа выстаивать в очереди и готовить завтрак, обед и ужин из ломтика ветчины и половинки помидора». Поэтому я никогда ничего не говорила. Так же как и Дуглас, хотя он щурил глаза, замечая, как мама удивляется излишкам продуктов и поспешно их прячет.
Когда отец заглянул к Сьюки по пути с работы, дома никого не оказалось. Никого он не застал там и неделю спустя. Мама несколько раз заходила по утрам и поискала Сьюки в городских магазинах, но так нигде и не увидела. Мы не могли взять в толк, что происходит. В одну минуту все изменилось, сперва − все прекрасно, а через мгновение все безвозвратно меняется и исчезает. Фрэнка тоже нигде не было. В доме его тоже не удалось застать. Мама предположила, что он на какое-то время остался в Лондоне. Отец попытался искать Сьюки в больницах, посчитав, что она могла стать жертвой какого-нибудь несчастного случая. Однако выяснилось, что ни его дочь, ни его зятя туда не доставляли. Я все время смотрела на заколку для волос, думая о второй точно такой же, какую подарила сестре. Я надеялась, что ее все же удастся найти, и в следующий раз, когда отец вновь собрался зайти к ней домой, попросила взять меня с собой.
Я удивилась, когда он ответил согласием – ведь он всегда ходил туда один, – и когда мы молча прошли десять улиц до дома Сьюки, я успела пожалеть о своей просьбе. Был ветреный, ясный день, и в воздухе пахло дымом от фейерверков. Неожиданно я заметила на гребне холма какого-то человека, который кинул нам вслед свою шляпу, но когда я остановилась, подняла ее и отдала ему, он как-то странно посмотрел на меня, снова ее кинул и побежал за ней вдогонку. Отец сказал, что этот человек малость не в своем уме, и велел мне не таращиться на него. Это был единственный раз, когда он заговорил со мной после долгого пути в полном молчании.
