Еще он не скучал по дойке. Не по самому процессу, не по тому, как парное молоко струилось от каждой коровы вдоль пластиковых трубок, а по уборке и мытью. Пустые хлопоты. На фирме «Тине», принимавшей молоко, наверняка сидели и вручную считали каждую бактерию, как он себе это представлял. «Ага. Крестьянин с хутора Несхов сегодня недостаточно поработал тряпкой. Ага. У крестьянина с хутора Несхов корова с маститом, он думал нас надуть, потому что ее уже вылечили антибиотиками…»
Он понимал, что люди хотят получать чистое молоко, он сам думал об этом, вскрывая пакет. Но эти господа прижимали и нажимали. Он терпеть не мог мыть вымя, никогда. В нем засело, что это — бабская работа, хотя он мыл вымя с детства, помогая матери, и узнал, что пятый сосок, который есть у некоторых коров и который не дает молока, называется Мариин сосок. Мать не знала почему, ничего ему не объяснила. В классе у него была девочка Мария, и он тайком ее часто разглядывал, будто бы она могла ему что-то объяснить.
Но все-таки по многому он скучал. По тому, как он приходил в коровник так же, как теперь приходил к свиньям. По коровьему запаху и звукам. По гортанному реву молодых бычков, по нетерпеливому пронзительному мычанью, по теплым ртам телят, жадно и доверчиво присасывавшихся к его пальцам. И глаза взрослых коров — ему так нравилось, как они его встречали, широко раскрытые, карие, блестящие, под челкой. Морды были теплые и упругие, он всегда обходил всех коров и гладил их после дойки и перед уборкой. Он всегда хотел дать им что-нибудь взамен, так много тепла он получал от коров. Они не знали другой жизни и с легкостью выдавали этот глупый избыток, хотя он вовсе не считал коров глупыми. Случалось, что летом на выпасе коровы шли к телятам, чтобы найти своих. Коровы до полусмерти боялись электрического заграждения, но все равно ломились через него, пробивали дорогу, и проволока рвалась. Его поражало, как коровы забывают про страх, их материнский инстинкт настолько силен, что они готовы идти сквозь огонь и воду. Была ли способна на нечто подобное его собственная мать, если бы в детстве их кто-нибудь попробовал разлучить? Да, пожалуй, она просто никогда не оказывалась в такой ситуации. А теперь он с ней, все время. А когда он думал о коровах… Многие могут возразить, что инстинкты — это еще не чувства, но все же. Его это трогало до глубины души, хотя ему приходилось потом долго мучиться, восстанавливая заграждение. Такое целенаправленное бесстрашие его восхищало, поэтому он не мог думать о коровах как о воплощенной глупости.
Кстати, он еще скучал по летнему выпасу. По большим гладким телам, так безмятежно погруженным в самих себя. По маленьким длинноногим шершавым телятам, по квадратным блестящим телкам, по ртам и языкам, проходящимся по траве на горке, по коровьим задам, размахивающим хвостом в вечном стремлении отогнать мух, по медленным переходам к более зеленой и длинной траве.
Теперь он больше не заходит в коровники. В гости к соседям он не заглядывает, не знает никого настолько хорошо, чтобы зайти поговорить и посмотреть. С каким удовольствием он бы прошелся вдоль двух рядов коровьих голов, подтолкнул бы им немного силоса, посмотрел бы, как они жуют и топчутся, как пьют, перекладывая язык из одного угла рта в другой, как они прислоняются друг к другу головами, чтобы немного пободаться или просто почувствовать близость другого создания. Он бы их потрогал и поговорил с ними. Этого он очень хотел.
Но только не ухода за коровами.
Свиньи очень отличались от коров. Свиньи умны совсем по-другому, надо признаться. Некоторые свиньи умнее других. Но глупых нет совсем. Ни одной. Он полюбил этих животных, во всем не похожих на коров. И не было никакого противоречия в том, что потом их забивали. В старые времена на дворе всегда держали свинью, которую забивали к Рождеству. Но мать рассказывала, как кто-то из соседей выменял свою свинью, потому что у них была только одна, которую все слишком любили. И чтобы не есть ее, они устроили соревнование по откармливанию свиньи, чтобы соседи, которым они ее отдадут, потом не говорили, что у них на хуторе плохо с едой. Последние недели перед тем, как пришли со скотобойни, свинью откармливали овсянкой и прочими вкусностями.
В те времена свиньи должны были быть с жирком. Теперь все покупатели хотят только мяса и требуют свиней-бодибилдеров. Процент мяса точно замеряется на скотобойне. И если он слишком низок, цена опускается до уровня моря.
Он зашел в свинарник и направился к Саре. Секунду он простоял по стойке смирно, вытянув руки по швам, с растущим чувством прорывающегося наружу плача в горле. Все опилки были в крови. Три живых поросенка барахтались за спиной матери, пытаясь встать на ноги, четыре мертвых поросенка лежали перед ней, у троих распороты животы, у четвертого — шея. Из ран сочилась кровь. Еще один поросенок как раз выходил. Тур отбежал назад, выключил свет и схватил лопату. Свинья была смертельно опасна. Страх превратил ее в хищника, который не примет его помощь, подойти к ней невозможно, несмотря на то, что она его прекрасно знает. В полутьме он подгреб живых поросят к себе лопатой и положил их в ящик, проделать все надо было молниеносно и вместе с тем очень осторожно, чтобы их не повредить. С новым поросенком он поступил так же, потом включил над визжащей кучкой новорожденных обогреватель. При выключенном свете свинья меньше боялась — меньше движений видно, меньше угроз.
Мертвых поросят он тоже подгреб к себе и швырнул в коридор. Свинья зашевелилась, захрюкала.
— Ну, ну, молодец, Сара. Успокойся. Ну, ну… Ты такая молодец.
Еще один поросенок выскользнул, тонкие ножки выпутались из пузыря, он раскрыл и снова закрыл рот, заморгал глазами на красный свет обогревателя. Тур взял его и положил к остальным. Подождал немного, но свинья закончила. Пять живых поросят. А могло быть девять, хорошо для первого опороса.
Могло быть девять, приди он пораньше, а не стой посреди двора, глазея на занавески. И не пролети этот вертолет, чуть не снесший крышу.
Сара тяжело дышала, круглые глазки светились чем-то, что можно было бы назвать смятением, будь это глаза человека. Но Тур все равно назвал это смятением. И, может быть, еще беспомощностью. Будто в ней поселилось нечто новое и чужое, чего она сама не понимала. Это ведь был ее первый помет. Она всегда отличалась некоторой нервозностью, надо было следовать первому чувству — не вязать ее. Но она была такой красивой с идеальными очертаниями. Держась на хорошем расстоянии от огромной головы, он наклонился и сильно потер свиное вымя, несколько раз, вперед и назад, как он часто делал в последние дни, чтобы запустить выделение молока, напомнить телу о его инстинктах, о том, чем свинья должна сейчас заняться. Он не отводил взгляда от ее головы и слушал издаваемые ей звуки, все его чувства были начеку, пока он тер вымя. Через некоторое время он повернулся спиной и встретился взглядом со свиньей в соседнем отсеке, она лежала и стонала. Ее глаза блестели в полутьме. Ее звали Сири, и он прошептал ее имя:
— Сири… Ох, Сири. Полежи. Все пройдет.
Сири была самой умной из девяти родящих сейчас свиней. Она носила свой третий помет. Он многому ее научил с помощью вкусностей и ласковых слов. Она подняла морду ему навстречу, пятачком кверху.
— Да. Четыре мертвых поросенка. У тебя было бы лучше, Сири. Если бы вертолет не сел нам на крышу. Ты — молодец. И красивая. Да. Красивая и умная. А теперь я их заберу. Нам не надо, чтобы они здесь лежали.
Он взял пустой ящик для поросят и положил в него четыре трупика. Идеальные поросята, розовые до блеска, чистые, с крошечными ноздрями. Проклятье, надо было все-таки продолжать возиться с молочными коровами и не разводить свиней. Лучше уж мыть вымя и таскать силос, чем рано или поздно пережить нечто подобное. Нечто настолько ужасное.
Вялые окровавленные поросята казались почти невесомыми.
Он выпрямился и взглянул на Сару. Она стояла посреди опустевшего загона с опущенной головой и дрожащими ушами, с кровью вокруг рта и чуть ниже — на шее. Подумать только, она была так полна исполненной страха любви, так ждала, что кто-нибудь примет ее поросят, что сделала всю работу сама.
— Ты испугалась. Я тоже. Из-за этих вертолетов я подумал, что война началась.
Он поспешил выйти с трупиками, принес метлу и, наклонившись над загоном, подмел окровавленные опилки. Потом набрал чистых и рассыпал их по загону. Они впитают в себя влагу и запах. Он опустил руку в ящик для поросят, который соорудил сам из тары из-под динамита. Тепла было достаточно, хотя оно шло только сверху. Денег на пол с подогревом у него не было. Перестройка хлева заключалась главным образом в том, что были убраны опоры и выстроены загоны.
Новорожденные поросята тесно прижались друг к другу и с тихими, жалкими писками искали соски. Надо их покормить. И заставить свинью в этом поучаствовать. Но он не мог позвонить ветеринару, никто не должен сюда приезжать, раз за пределами свинарника все не так и даже нельзя напоить ветеринара кофе на кухне.
