— Свят-свят, вот напугал, дурак. Это Зенек, мужики, — прерывающимся от страха голосом сказал Михай.
— Да уж, окаянный, всю истому да благодать испортил, — нервно хихикнул Грицек.
— Что ж ты, недоумок, людей пугаешь, — Василь, как самый старший, устыдился своего испуга, — иди к костру, да сиди спокойно, не мешай людям отдыхать.
Зенек подошел к костру, но не присел, а постоял, глядя на пламя, улыбаясь каким-то своим мыслям. А потом, как-то суетно, затеребил свою рубашку, отошел подальше и сел на землю.
— Вот, чудак человек, такую идиллию нашу нарушил. Давай мужики кружки, надо себя в порядок да спокой привести, — Василь откупорил бутыль и налил по полной кружке своим взволнованным товарищам. Выпили.
— Ну, давай, ещё по чуть-чуть, — вытирая подбородок рукавом, попросил Грицек, — и тогда полный порядок будет.
Ещё выпили, закусили, и почти уже успокоившись, улеглись. Кто солому под голову подложил, кто шапку свою. Долго ворочались да кряхтели, но усталость перехода со стадом да выпивка, сделали своё дело, захрапели на все лады, в два голоса Михай с Василём. Только Грицек делал вид, что спит крепко, а сам, одним глазом, наблюдал за Зенеком. А тот, посидев немного, вдруг, вскочил и забегал по поляне. Потом остановился, успокоился, сел на землю и застыл.
«Вот неугомонный, да что с него взять, дурак он и есть дурак», — подумал Грицек и вслух сказал:
— Угомонись, нехристь. Что за черти тебе покоя не дают. Спать ложись.
Но самому Грицеку то же не спалось. Лёжа на спине, он смотрел в ночное небо. Звёзд в эту ночь, вроде, было больше, чем всегда. Луна стояла точно по середине бездонного небосвода. Была она такой большой, казалось, пол неба занимала. Чувство было такое, что протяни руку, и можно до неё дотронуться. Веки Грицека стали наливаться свинцом сонной дремоты, когда на небе начали происходить странные чудеса. Из необъятной космической глубины, сквозь звёзды, начал нарастать яркий свет. В его излучении появились две яркие точки, которые увеличивались, приближаясь к земле. Грицек, борясь со сном, потёр кулаками глаза.
— Господи, боже ж мой! Мужики, глядите, — он сел и повернулся на товарищей. Василь и Михай крепко спали, повернув лица к костру.
— Да проснитесь же вы, посмотрите, что делается?! Уж не конец ли света грядёт?! Да просыпайтесь, лежебоки, беда! — он, не вставая с места, дотянулся до Василя, стал тормошить того за рубаху. От его крика мужики заворочались, забубнили.
— Да ты что, Грицек, отстань, нешто перепил, аль привиделось тебе чего, спи, давай, — сквозь сон пробормотал Михай и повернулся на другой бок.
Тем временем, свет с неба стал нестерпимо ярким, слепил глаза. Яркие точки стали уже похожи по величине на колесо от телеги и продолжали увеличиваться.
— Ой, страсти господни! Мужики, пришёл наш смертный час! Господи, спаси и сохрани нас, грешных, от смерти неминучей! Да вставайте же, бежать надо, бо раздавит нас да спалит заживо огонь с небес разверзнутых!
Истошные крики Грицека, наконец-то, разбудили мужиков. Повернувшись в ту сторону, куда, дрожащей рукой, указывал Грицек, они увидели причину его паники. Свет уже занимал всё небо, настоящей луны не было видно. Вместо неё, на матово-серебристом небосводе было два светила, которые, продолжали расти, приближаясь к земле. Нестерпимо сияющий свет ослепил всех троих. Они закрыли глаза руками, приготовившись к самому худшему. Страшный, по силе, удар содрогнул землю под ними.
Наступила звенящая тишина. Каждый услышал стук своего сердца и сердца товарища. Подождав секунду, другую они, сначала по одному, а потом все разом открыли глаза. Осторожно ощупывая каждый себя, а потом, оглядывая друг друга, мужики переглянулись.
— Боже, боже, вы видели, видели?! Мы уже померли или ещё нет?! Михай, Василь, как думаете, мы уже на том свете или ещё на этом?
— Да уж и не знаю, вроде на этом, — прошептал Михай.
— Да типун вам на язык, друже, живы мы, живы, только куда делся этот пламень? Вот вопрос, — тряхнув головой, сбрасывая оцепенение, сказал в полголоса Василь. Откинувшись навзничь, на землю, они лежали, обдумывая происшедшее. Разговаривать не хотелось.
Сколько прошло времени, никто не знал.
— А где Зенек? — вопрос Грица вывел всех из молчания.
Мужики привстали и увидели, что Зенек стоит на том месте, где ещё днём был разрубленный молнией дуб.
— Глядите, дураку и страх не ведом. Зенек, ты живой или то твоя статуя осталась? — крикнул Михай.
Зенек повернулся на голос. И мужики увидели, что на его лице не было страха, а было ярко выраженное ожидание. Его поза говорила о том, ничто не испугало, а вроде он ждал этого чуда всю свою жизнь. И только они успокоились, как началось нечто. Все почувствовали легкую дрожь, исходящую от земли. Заржали, забеспокоились лошади. В воздухе начало нарастать напряжение, и сам воздух стал вязким и тяжёлым. Каждый почувствовал, как страх сковал душу. Мужики переглянулись и хотели подняться со своих мест, но, будто сила какая-то, не давала шевельнуться. И только Зенек был спокоен и сосредоточен.
Над поляной разлился яркий свет. Но был он ни солнечным, ни лунным.
Источника света видно не было, да и искать его никто бы не смог, все были в странном оцепенении, только могли смотреть молча на происходящее. Земля посреди поля вдруг разверзлась и перед глазами напуганных людей из неё начали вырастать два огромных, гладких камня. Как выточенные рукой громадного человека, эти два столба из черного и белого гранита тянулись к звёздному небу. Камни перестали расти, но потом, никто из свидетелей, не смог точно сказать два, пять, двадцать или двадцать семь метров были они в высоту.
Зенек встал и медленно пошёл к этим исполинам. Казалось, камни тянули его к себе, как магнит. На глазах изумлённых людей они стали принимать очертания человеческих фигур. Из черного камня проявилась мужская, а из белого — женская. Прозрачные на просвет, их очертания только угадывались в мерцающем призрачносеребристом свечении.
Мужчина молчал, а женщина поманила Зенека к себе. Он, как послушное дитя, подошёл к ней довольно близко и остановился.
— Не бойся, подойди ещё ближе. Как ты живёшь? — спросила Она его, — не обижают тебя?
И тут мужики первый раз услышали, что их Зенек может говорить, как нормальный человек.
— Хорошо живу, никто не обижает. Но не знаю только, какого я рода-племени, чей я и откуда, есть ли у меня родные.
— Есть, мой хороший, есть. Только далеко они, да не знают, живой ли ты. Но скоро ты их обязательно увидишь.
— А они такие же страшные и неказистые, как я?
— Так страшно и неказисто лишь тело твоё, а душа-то светла и добра.
— Но ведь люди смотрят на лицо моё гадкое да от него и шарахаются, а до души им и дела нету! Как погляжу я на них, красивых да счастливых, так и сердце моё забьётся, яко птичка в силках. И думаю всё, за что же боженька наказал меня личиной этакой ужасной, чем прогневал я его, за какие грехи дано мне маяться всю жизнь мою.
А ведь я тоже хочу любить и быть любимым. Так ведь ни одна из наших девиц-красавиц на меня, этакого уродца, и не смотрит.
— А так ли уж сильно ты хочешь быть статным да лицом пригожим?
— Уж больно хочу. Да видно не дано мне сие счастье испытать, быть мне уродиной, чудищем треклятым до конца дней своих никчёмных.
С этими словами Зенек сел на землю и горько заплакал. Слёз своих он не стеснялся и не вытирал. Первый раз, за всю свою недолгую жизнь, он почувствовал, что его пожалели по настоящему. Деревенские тётки да старухи, смотря на него, конечно тоже жалели. Но жалость их была чисто женской, материнской. Украдкой смахивая слёзы, давая ему то пирожок, то хлеба кусочек, они, отворачиваясь, приговаривали: «Авось, боженька, видя мою доброту к убогому, и меня с детками пожалеет, да благодатью своей не оставит».
Очнувшись от своих мыслей, он поднял глаза. Уже не вызывала у него страха эта диковинная женщина. А чувствовал он доброту и истинную любовь, исходящую от неё. И только это, незнакомое доселе, тепло и доброта окутало всё его существо, как голос мужчины вернул его в реальность.
— Хорошо, мы дадим тебе то, что ты так истово желаешь. Ты будешь красив и удачлив. Деньги, слава и женщины будут доступны тебе, как никому другому. Все будут завидовать. Но сможешь ли ты противостоять этому? Сможешь ли устоять перед соблазном быть лучше всех?
— Да, я смогу, я выстою, я не поддамся. Только дайте мне возможность ощутить это счастье, быть лучшем из лучших, достойным из достойных. Уж так я намаялся, настрадался, что сил моих больше нет терпеть эту муку. А руки на себя наложить боязно, ведь грех это великий, Бог не простит. Но и жить таким уродом убогим да дурачком деревенским, больше не могу. От меня даже звери в лесу шарахаются. Думал, хоть медведь меня заломает да от жизни моей, бесполезной, избавит. Так нет, обходят меня они стороной, будто тоже пугаются. Если это в вашей власти, помогите, прошу вас, — и, обессилив от своей речи, он сел на землю и снова горько расплакался.
