– Я буду ждать, – сказал Стас. – Сколько надо, столько буду ждать.
День и ночь. И ещё день и ночь. Короткий зимний день и самая длинная в году ночь. Ходок, словно ходики, маятником качается туда-сюда, осуществляя смычку города с деревней. Шесть дней кряду по три изматывающих поездки в день, потом – сутки отдыха. Ходок тоже не может без выходных: надо отоспаться, попариться в бане, деликатно посидеть в гостях, глядя на Юлину улыбку, поиграть с Лёником, сходить с ним на опушку леса, вырубить новогоднюю ёлочку.
Странный ребёнок Лёня, родившийся через неделю после обвала. Три года ему уже сравнялось, идёт четвёртый, а он не говорит. Всё понимает, а сам произносит три слова: мама, Тас – это Стас, и баба – так он называет всех женщин в деревне. Играть ему не с кем, бегает к Елиным, бодаться с ягнятами. Елины рады, у них сердце болит по городским внукам.
И не улыбается Лёня никогда. Ужасно серьёзный молодой человек. Но ласковый. Подойдёт, ткнётся мордашкой в плечо и замрёт, наслаждаясь чувством безопасности, которого так не хватало в первые три года жизни.
Вчера, когда они вдвоём ходили за ёлкой, Стас заметил в Лёниных глазах мерцающую зелёную искру. Неужто ходок растёт? Кто знает, к добру или к худу? Наверное, всё-таки, к добру, человеку нельзя быть запертым даже в большом анклаве.
Отдохнувший Малыш бодро бежит по бывшему шоссе. На неделе Стас накатал отличную дорогу, вчера её самую чуть припорошило снежком, что не мешает ехать. На свежем снегу видны заячьи стёжки, следы лис и одичавших собак, мышиные строчки. Волчьих следов не видно, и это хорошо. Пистолет – пистолетом, а тремя выстрелами от стаи не отобьёшься.
Потянулись заброшенные дома частного сектора, вот и граница городского анклава. Встречающие быстро разгрузили сани: молоко, овёс и новогодние подарки: лукошко яиц и полтуши дикого кабана, влезшего таки в громоздкий капкан, что совсем недавно смастерили на заводе.
Бригадир подошёл к Стасу.
– Там поезд пришёл. У машиниста для тебя посылка. Нам не отдаёт, говорит, велено в собственные руки.
– Сейчас съезжу, – согласился Стас.
Посылку, заранее оплаченную, он ждал так давно, что и надеяться перестал, что она дойдёт до него. И вот, поди ж ты, дошла. Ходоков, даже самых дальних, не обманывают.
От границы до станции – полкилометра утоптанной дороги – крюк не велик. К приходу поезда собирается народ, оживает барахолка.
У самой станции торчит опора линии электропередач. Провода давно срезаны, и решётчатая конструкция бесполезно ржавеет. Сейчас на кронштейнах, где прежде закреплялись изоляторы, висело два тела. Старуха с почерневшим лицом и мужчина. Возраст удавленника было не определить.
Прежде в городе публичных казней не бывало. Увиденное неприятно поразило Стаса.
– Это что? – спросил он у ближайшего прохожего.
– Людоеды, – с готовностью ответил тот. – С поличным взяли, когда они человечину жрали, ну и… подвесили.
Что же, подобного следовало ожидать. Прежней власти нет, старые законы не работают, а выживать нужно. В такой ситуации неизбежно возрождаются древние обычаи. В родном анклаве Стаса, в деревне Карачарово поймали мужика, который спёр полпуда семенного ячменя. И добро бы с голодухи – голода на селе не было, а просто захотелось мужику пивка сварить. Тогда тоже собралась громада, стали судить. А что ему сделаешь? Штрафовать? – так деньги ничего не стоят. Тюрьмы в Карачарове нет, и, по сути дела, весь анклав – одна большая тюрьма. Однако придумали. Разложили вора на площади перед клубом, заголили задницу и всыпали розог, чтобы неделю сесть не мог.
Иные скажут: дичаем. Но это те, кто обвала не пережил, а таких на свете не осталось.
– Снять бы их, – сказал Стас. – Чего они там вонять будут.
– Не завоняют. Зима, холодно. Обещали, что к послезавтрему их снимут. А пока, сказали, пусть повисят в назидание другим любителям.
Стас покачал головой и, ничего больше не сказав, поехал дальше.
У машиниста Стас получил свою посылку. Небольшой мешочек, в каких прежде сахарный песок продавали, а в нём килограмма полтора мелких скользких семечек. Лён. Ещё не скоро городу и деревне станет жизненно необходимо волокно, а вот льняное семя нужно уже сейчас. В Подворье поставят маслобойку, жмых пойдёт скотине, а маслом можно и кушу сдобрить, но главное – это свет. Восковых свечей не напасёшься, сальные воняют, да и жалко свиной жир на свечи переводить. А льняное масло горит ярко и некопотно. Не скоро по избам загорятся смирные огни лампадок, но если сейчас ими не озаботиться, то и вовсе никогда их не будет.
Раз уж оказался на станции, Стас проехал вдоль торговых рядов, которые всё больше напоминали церковную паперть с выстроившимися нищими. Остановился у бывшего багажного отделения, возле стены объявлений, стены плача. Хотел взглянуть на поблекшую надпись: «Юля Смирнова. Петербург. Уехала с ходоком в деревню».
У стены Стас увидел мужчину, очевидно, сошедшего с приехавшего поезда. Мужчина стоял, в сотый раз перечитывая надпись. Стас сразу узнал его, хотя приехавший сильно изменился и ничуть не напоминал красавца с фотографии.
– Леонид?
Леонид обернулся. Стаса обжёг дымный огонь, полыхавший в глазах.
– Я подворинский ходок, – сказал Стас.
– Как она?
– Нормально.
Стас мотнул головой в сторону саней, Леонид, подхватив тощую котомку, пошёл следом за Стасом. Больше он ничего не спрашивал, и это было единственное, что как-то позволяло дышать.
Стас уселся в сани, Леонид устроился рядом.
– Не вздумай с саней спрыгивать, – произнёс Стас, разбирая вожжи.
– Увозит, увозит! ¬– загомонили в толпе.
«Что делаю?.. – стучало в висках. – Что делаю? Но ведь он и без того всё прочёл, понял и уже в следующую ездку встретил бы меня у границы. И не отвяжется, гад, не прогонишь его, ходил бы живым укором, требовал бы Юлю назад. А он понимает, сволочь, что она в городе погибнет? Ни прокормить её, ни защитить он не сможет. А я – могу!
Рабочие, тянущие на санях привезённые Стасом продукты, попались навстречу. Четыре человека волокли сани, ещё десять, вооружённые арматурными прутьями, охраняли обоз.
Стас, не останавливаясь, громко сообщил:
– Второй ездки не будет.
То же повторил у границы. Никто не переспросил, все видели, что на санях два человека.
Потянулся ветшающий частный сектор. Дорога свернула на мост через речушку. Речка махонькая, а мостик бетонный, долго простоит, искать объезд не придётся.
Теперь их никто не видит, кругом пластается мёртвая зона. Если сейчас столкнуть незваного гостя с саней, всё кончится в полминуты. Шлепок о землю, несколько хриплых проклятий и тишина в итоге. Снег припорошит грязное пятно, и только вытаявший по весне ком одежды будет напоминать о разыгравшейся трагедии. Но кто здесь увидит эти тряпки? В городе достаточно мрачно сказать: «Не довёз» – и всё, никто не спросит, не попеняет. А на селе и вовсе не узнают, что кого-то он пытался везти. Пройдёт сколько-то времени, Юля привыкнет к мысли, что ей некого ждать, кроме Стаса. Она станет его женой, верной, доброй, ласковой. Она уберёт с комода проклятую фотографию и, даже наедине с собой, не станет доставать её. Она будет рожать Стасу детей: мальчишек и девчонок с зелёными искрами в глазах. Всё будет хорошо и даже ещё лучше, но Стас будет помнить, что в основе его краденого счастья лежит бесчеловечный обман.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
