Фадей решил посмотреть со двора, куда выходило одно окно, и только он вошёл в калитку, сделанную из штакетника, как у соседей Верстовых вдруг раздался громкий лай собаки. Фадей замер, злобно в досаде сплюнул и не знал, что теперь ему делать. Но желание подсмотреть, какого гостя принимала хозяйка, было настолько велико, что он стал пробираться пригнувшись вдоль хаты к дальнему окну передней комнаты. Собака Верстовых сидела на цепи и всё громче, всё настойчивей лаяла.
«Ах, ты чертовка проклятая, да чтоб ты слюной захлебнулась!» – проговорил в сердцах про себя Фадей. Между тем азарт шпиона отчаянно толкал его вперёд. Вот уже до окна осталось сделать несколько шагов, и в этот момент дверь хаты Верстовых вдруг скрипнула, и тут же послышался приглушённый бас невнятно говорящего старого хозяина:
– И ты чево, Шарик, разорался? Какого вора учуял? – это был сам Селиван Егорович, отец Тимофея Верстова. Он был такой же крупный, широкой кости, что и сын. Но о них будет рассказано в потоке нашей хроники. А пока ограничимся некоторыми замечаниями. После войны с ногами Тимофея что-то случилось, и тогда отец Селиван поехал проведать сына. Агапка, жена его, не ладила со свёкром ещё на родине в селе Сумской области. Но с его переездом была вынуждена смириться. Свекровь умерла от истощения ещё в войну, но родня ещё там осталась…
Фадей как только услышал голос Селивана, присел на корточки и тотчас превратился в каменное древнее изваяние. Этот дед, хотя весь седой, но с виду был ещё крепким. Он занимался тем, что ходил по балкам рубить на растопку хворост, за что на него покрикивали бабы, так как старик смахивал топором кусты тёрнья, шиповника, боярышника, барбариса, айвы, чего они себе не позволяли. И Корсаков лично приезжал к Верстовым и предупредил старика, что его ожидает за уничтожение полезных ягод. И тогда стали поговаривать, мол, Селиван прислушался и теперь уходил далеко в степь и приносил на себе две больших вязанки хвороста, которые могли занять всю возилку с её широкими перилами. Так что посельчане неподдельно дивились его выносливости, а невестка Агапка, когда услышала восхищённые отзывы об её свёкре, бросила горячечно, что лично слышала Фёкла. А потом ему, Фадёю, со смехом рассказывала.
– Ух, полоумная, Агапка, то ругается со свёкром, а то вон как защищает, – она покачала головой. – Говорит, вы только бы завидовали, и больше мне не смейте так говорить. Хотите своей чёрной завистью свалить его? Вот вам – не видели! Своих мужиков гоняйте. А на моих рот не разевайте!
– Правильно баба сказала, вам бы только чужую удаль замечать. А своих не видите, – заметил тогда серьёзно Фадей.
С появлением хозяина собака умолкла и только заискивающе повизгивала.
– Ну всё, всё, хорошо служишь, шмыгай в будку, покормлю завтра. Еды самим нема. Так что, помолчи. Ворам всё равно незачем шататься по чужим дворам. А то смотри, как бы тебя, собачья душа, не утащили, – проговорил с добродушной суровостью хозяин и скрылся в дверях, и опять с подвывом она закрылась, а пёс заскулил и скоро замолчал.
Фадей воспользовался заминкой пса и быстро очутился возле окна, и тут же собачий лай опять зазвенел отчаянно, надрывно в стылом воздухе. «Да чтоб ты околел!» – выругался Фадей, приподнимаясь с присядок. И Фадей, как глянул в окно, так почти тут же столкнулся глаза в глаза с председателем Гаврилой Корсаковым, тот мгновенно в оторопи, а скорее всего, в недоумении замер. Фадей почувствовал в груди страшные удары сердца с болью отдававшиеся в рёбра, причём как раз там, где сидел вражеский осколок. И ему вдвойне стало страшно, как бы он не стронулся с места, тогда на месте погибнет. Он быстро осмотрел стол и тут же упал на холодную землю, точно сражённый вражеской пулей. А может, осколком, мелькнула страшная догадка, но нет, пока, слава богу, ещё жив. Фадей, елозя животом по шершавой земле, полз к забору, слыша беспрерывное тявканье собаки. И тут снова послышался досадный голос хозяина:
– И что же ты думаешь, своим лаем заработаешь жрачку? Никого тут нет! На улице стоит грузовик, а ты думаешь, хлеб привёз? А правда, чёго он тут стоит? – Селиван пошёл к калитке. Где-то на краю улицы перекликались собаки. А в стороне города небо ближе к горизонту матово-жёлтым светилось.
Селиван постоял, справил малую нужду и пошагал грузной фигурой обратно в хату, больше не обращая внимания на лай собаки. Фадей привстал с холодной земли, которая пахла пылью и навозом. Он опрометью побежал к калитке, очутившись, не помня себя, вскоре на улице, так как в коридоре Волковых звякнула металлическая щеколда. И послышались приглушённые женский и мужской голоса. Но Фадей смекнул, что Фаина Николаевна о чём-то договаривалась с Корсаковым, а затем он быстро вышел из калитки и также быстро пошагал к машине. А собака в безудержном лае прямо-таки рвалась с цепи. Он стал вертушкой заводить мотор и тот вскоре загудел. Корсаков сел в кабину. Вот ярко полыхнули фары, вот машина резко, надрывно газанула и тронулась в путь.
«Ишь ты, мать твою, председатель сам чинно гоняет грузовик, – то ли восторгался, то ли изумлялся Фадей, сидя под забором двора Ильи Климова, который купил хату у брата Гурия Треухова, недавно уехавшего из посёлка навсегда, пожившего тут всего какой-то год. Об этом Фадей думал, когда бойко шагал домой, где он рассказал жене Фёкле о своём ночном приключении, которое представлял себе как вылазку во вражеский стан.
– Ты подумай, такой сурьёзный мужчина, а туда же себе в блуд! – поразилась Фёкла. – А Костя-то что, вон жа блаженный? Рази при нём они могли? Можат, ты врёшь, Фадей?
– Дак его там и близко не было! Значит, дрыг, парень! А ты меня всё чихвостишь, вона чего делает Гаврила! – Фадей визгливо засмеялся.
– И нешто он тебя взаправду узрел? – восхищённая рассказом мужа, переспросила жена, желая ещё раз услышать. – Как ты сказал: глаза в глаза столкнулись? А-ха-ха, батюшки! Это же он тебя из пастухов телят выгонит! – спохватившись, напомнила она.
– Да и что из того! Ты только языком бабам не полощи, и не мели что зря. Я-то запросто умолчу!
– Ой, да ладно, буду молчать… А чего Гаврюшка на машине прикатил к ней? Может, что ей сгрузил, ты чи, не видел, а про это молчишь?
– Как «не видел», заглядывал в кузов – пустой! Может, раньше, ещё до моего прихода? Файку надо прижучить, с ним вместе и жульничает. Селеван Верстов и тот караулил, знамо до меня учуял нечистого, дважды из хаты на лай кобеля выходил. Так что, ежели не ты да я, то он разнесёт по посёлку. Его невестка не хуже тебя языком полощет…
Дора к приходу отца уже спала, натянув на голову ватное в цветном пододеяльнике одеяло, так как в хате было нежарко. Углём топили два раза в неделю. Иногда и ночью слышалось утробное мычание коров. Вот и сейчас из сарая Фадей с женой услышал как мычала отчаянно их корова. Кормить почти было нечем. Многим в посёлке приходилось запаривать соломенную полову, посыпать её для запаха жменей макухи и скармливать скотине. А некоторым хозяевам приходилось даже забивать коров, к примеру, у Бедкиных оказалась яловая. Но если бы и не яловая, то и тогда пустили бы под нож, так как кормить было нечем, а морить скотину голодом это было сверх всяких сил.
– И что же нам делать? – всплеснула Фёкла натруженными руками.
– Может, до весны как-нибудь дотянем? – и Фадей пятернёй провёл по выбеленным раньше времени тёмно-русым волосам. – А ежели нет, тогда придётся под нож.
– Это называется, ты выход нашёл, кто тебя назовёт в своём уме? Красотке скоро телиться, – заверещала жена, притопнув ногой, обутой в шерстяной чувяк.
– Дак молчи тогды. Люди режут, а нам рази лучше животину замучить голодом?
– Какие люди? Бедкин, говорят, уже полкоровы пропил. Первый алкоголик в посёлке и ты с ним равняешься? Вот только тронь Красотку, я тебя самого пущу под нож! – пригрозила серьёзно Фёкла.
– Бешеная! Что тебе ещё сказать? – бросил он, доставая с кислым огорчённым видом кисет.
Фадей скрутил цигарку козьей ножкой, стал прикуривать.
– Ступай на двор и там дыми да послушай Красоткины голодные мыки! Сердцем мается, а дымить тебе край надо, – она отчаянно покачала головой. – Осколок стронется, что тогда делать, а?
Фадей махнул рукой с видом человека обречённого и быстро пошагал из горницы в тёмный коридор, на ходу зажигая спичку, и небольшое пламя враз раздвинуло тёмное облако, точно перед ним распахнулся чёрный овчинный тулуп…
Глава шестая
Под самый Новый год снег выпал чистый, глубокий, пушистый. В сером воздухе кружили последние снежинки, как мелко нарезанная фольга; дул пронизывающий холодный ветер. Пахло перегоревшими кизяками, хворостом, каменным углём. Люди, кто на быках, кто на лошадях везли, а кто и на себе несли солому от дальней прошлогодней скирды. И старались уберечь, удержать скотину и живность от падежа. К подворью Потапа Бедкина почти каждый день тянулись люди, чтобы купить кусок говядины. Его жена, Пульхерия, сухощавая, по-вологодски окающая, с мелким ещё нестарым лицом, всякий раз, как Потап шёл с кем-то из покупателей к сараю, истошно кричала из коридора:
