Почти на каждом кресле и стуле лежали, видимо, забытые там, вещи Рекса Мередита, единственного из мальчиков, находившегося тогда дома: детское ружье, грязный скомканный носовой платок, разрозненная коллекция марок, детская книжка в переплете и в ней вместо закладки – долото, позаимствованное в отцовской мастерской. Несмотря на беспорядок и отсутствие предметов роскоши, комната отличалась своеобразной прелестью.
В тот момент Риппл не сознавала этой прелести. Она ощущала только все крепнущее желание уехать, вырваться за пределы замкнутого домашнего мирка. Девушку уже не привлекал созданный ее воображением призрачный мир книжной романтики. Она начинала понимать, что реальная жизнь значительно интереснее книг, и стремилась к этой жизни – прочь отсюда. Прочь!
Дорогу ей преграждал громоздкий серый барьер в лице сидевшей в большом кресле тетушки Бэтлшип. Повернув свой профиль римской матроны, возвышавшийся над плотным серым боа из перьев, тетушка заявила:
– Да, я разочаровалась в тебе, Риппл. Я могла бы надеяться, что моя племянница проявит благоразумие и не станет мечтать, а тем более выражать желание уйти из родительского дома и гнаться неведомо за чем только потому, что польстили ее тщеславию, только потому, что ее похвалила совершенно чужая женщина. И к тому же иностранка. Очень печально. Что касается тех людей, которые привезли сюда эту женщину, то они меня удивляют. В самом деле, теперь, видимо, не задумываются над тем, кого к себе приглашают.
– Но это русская балерина, тетушка! Она известна всему миру; танцует во всех театрах, во всех европейских столицах; ее портреты есть во всех галереях; она объехала всю Америку, была везде…
– Очень возможно. Но я не вижу, какое это имеет отношение к нашей семье.
– Но если она так знаменита, видела танцовщиц всего мира и думает все же, что меня стоит учить…
– Вздор, дорогая моя. Смешно принимать всерьез какое-то случайное замечание. Эта русская похвалила твой танец на моем празднике из любезности. Но совершенно невероятно, чтобы она действительно думала, что ты уже хорошо танцуешь и можешь мечтать стать профессиональной балериной, даже если бы речь шла только об этом. Она вовсе так не думала.
– Именно это она и хотела сказать, тетя. Правда. Она сказала это! Разве вы не слышали? У нее небольшая школа для девочек, которым она помогает учиться. Она говорила мне об этом. Там преподает один из ее друзей. Русская балерина сказала, что напишет маме. И написала! Она дала адрес своих друзей, где я могу остановиться. В лучшей части Лондона. Она все берется устроить. Это просто замечательно с ее стороны. Тысячи танцовщиц отдали бы все на свете за такую удачу! А мне это предлагают! Несмотря на то, что я вышла из того возраста, когда обычно начинают учиться. Большинство девочек начинают с восьми лет, тетя. С восьми! А мне пятнадцать. Но Мадам сказала, что могла бы меня учить. Она наговорила мне много хорошего о моих природных способностях к танцам, о моих движениях, жестах, о моей фигуре. О тетя, будьте на моей стороне! Поговорите с папой. Скажите, что он должен согласиться на мой отъезд. Он должен. Это было бы…
– Очень нежелательно. Не думай об этом. В твоем возрасте уехать к совершенно чужим людям… Нет! Никто из нас – ни Оуэны, ни Мередиты не позволяли себе и думать о чем-либо подобном.
Непокорная Риппл упрямо подумала: – «Нет, никто из их девушек ничего не делал, они только выходили замуж. Или же не выходили замуж, как бедная кузина Мейбл, что еще хуже».
Мейбл Бекли-Оуэн, которая считалась такой неинтересной девушкой еще до рождения Риппл, было теперь тридцать шесть лет. В жизни ее ничего не произошло, только с годами она похудела, стала молчаливее, с большим увлечением работала в саду и занималась благотворительностью. Иногда у Риппл появлялось тайное предчувствие, что так как ее считают «немного похожей лицом на кузину Мейбл», то она может стать похожей на нее и во всем остальном. Но нет! Минуту спустя она снова верила, что ничего подобного не может случиться с ней, Риппл, которой так легко дышится, которая так полна жизни…
Мать кузины Мейбл продолжала:
– Я думаю, Риппл, ты должна понять, как эгоистично с твоей стороны стремиться уйти из дому. Подумай о своей дорогой матери и об отце. Подумай о мальчиках, на которых нужно столько тратить. И на них еще много лет придется тратить, – глубокомысленно заметила тетушка Бэтлшип. Она любила мальчиков. По ее мнению, в семье не могло быть слишком много мальчиков. Она часто и щедро помогала семье Мередитов, давая деньги на воспитание мальчиков, но доходы ее были уже не те, что до войны.
– Вот, например, Джеральд; он еще, по крайней мере, четыре года должен пробыть в Эппингемской школе. А Минимус! О, это будет большим облегчением, если Минимус закончит свое образование к концу этого семестра. Затем нужно платить в начальную школу за Бенджамина и за дорогого Ультимуса… – Поколение тетушки Бэтлшип было склонно украшать имена родственников прилагательным «дорогой», что особенно соответствовало ее отношению к Ультимусу. А одевать их! А их карманные деньги! А эти подписки, сборы, которые вечно проводятся в школах! И сотни мелочей, о которых приходится всегда думать! А покупки, починки – право, одному человеку не под силу справиться с этим. И постоянно нужно заботиться о них, убирать за ними!
Она обвела глазами разбросанные марки, игрушечное ружье, книгу. Риппл быстро собрала все вещи и сложила их на диван.
– Даже дорогому крошке Рексу скоро будет девять лет, – продолжала тетушка Бэтлшип. – Тогда придется приготовить ему все необходимое для школы; я думаю, нельзя посылать туда мальчика в обносках братьев. Надо все сделать заново! Постельное белье! Полотенца! Подумать только… А ты еще говоришь об отъезде, Риппл. Это будет много стоить твоему отцу, будут лишние расходы на железную дорогу, на твое содержание, на новые платья, которые ты, наверное, захочешь! И ты в самом деле собираешься лишить бедную мать дочери, оставить ее без помощницы в доме?
– Но, тетя, допустим, что мне самой удастся заработать немного денег, – защищалась девушка, чьи гонорары в будущем вдвое превышали жалованье кабинета министров. – Предположим, мне это удастся.
Тогда я смогу больше помогать матери, чем если останусь дома и буду нашивать метки на футбольные штаны Ультимуса и заниматься различными домашними мелочами.
– Ты говоришь вздор, – таково было последнее слово тетушки Бэтлшип.
IVПоследним оно было только в тот день. Конечно, те же самые разговоры, в тех же самых словах, возобновлялись еще не раз. Снова и снова приходилось Риппл слышать их то в курительной комнате, то в столовой за завтраком, то во время прогулки или охоты за кроликами.
